Прорыв

Она ни о чем не спрашивала. Поставила цветы в вазу, села на край кровати и гладила Сарджента – нежно и с опаской, будто его склеили из стеклянных осколков и он мог рассыпаться.

Через полчаса Дайна спросила, когда его отпустят, и Сарджент соврал, что не скоро. Мисс Фаулз поговорила с врачом, который наблюдал Брюса, тот сказал, что, если она сможет обеспечить уход, его можно забрать хоть завтра.

Мисс Фаулз сидела перед врачом и с содроганием выслушивала слова, страшные для непосвященного отстраненностью и налетом мертвой академичности: пульмон-эктомия – удаление легкого; тороктомия – кажется, вскрытие грудной клетки, а еще врач сказал, напугав ее, что Сарджента перекосит на один бок, его правое плечо опустится…

Когда она вернулась в палату, Сарджент успел побриться и надел костюм, болтавшийся на нем мешком. Он решительно сказал, что много чего передумал, валяясь на больничной койке, и сейчас просит дать ему возможность попробовать пожить одному, чтобы вернуть себе уверенность, вытравить из своего сознания калечащее слово «инвалид»; он не привык жить вполсилы; или снова станет таким, как все, или… Она не должна пугаться этого второго «или». Если ему не стать прежним, то и их отношения прежними не станут никогда.

Дайна поднялась:

– Чего ты хочешь?

– Я хочу… – Брюс подошел к Дайне, поцеловал и, не разжимая объятий, прошептал ей на ухо: – Я хочу, чтобы ты побыла у меня неделю и уехала к себе… Потом мы все решим.

Он боялся, что она станет плакать или уговаривать, стараясь его переубедить, но Дайна лишь пригладила его волосы, заглянула в глаза, как заглядывала раньше, лукаво и открыто одновременно, и тихо сказала:

– Мы все сделаем, как ты хочешь. Все, кроме одного. Я никогда не оставлю тебя.

И снова они жили у Сарджента, и все было так и не так, как раньше: Брюс часто лежал на диване, закрыв глаза, тяжело дышал; по утрам он делал дыхательную гимнастику, и по тому, как намокала под мышками его майка, Дайна видела: ему нелегко. Если раньше он позволял за собой ухаживать – стирать, гладить, пришивать, то теперь все старался делать сам, объясняя мисс Фаулз, что иначе ему не подняться.

Однажды Дайна спросила, что ожидает Сарджента на работе. Он потер кончик носа, исподлобья с улыбкой глянул на мисс Фаулз и сказал, что… гренки удались. Сарджент не хотел ей говорить, что позавчера заехал на службу и положил перед Макги жетон с личным номером и свой «смит-вессон». «Что ты собираешься делать?» – Макги еще больше посерел, с трудом выжимая из себя участие. «Жить», – ответил Сарджент и, дружески кивнув, затворил за собой дверь. Он услышал, как Макги пробормотал ему вслед: «Если что понадобится, то…»

И Сарджент, и Макги знали, что так принято ободрять человека, попавшего в беду, так же, как и то, что слова эти ничего не стоят. Даже Макги пожалел об уходе Сарджента: тот считался человеком, на которого можно положиться, о честности его говорили так часто и с придыханием, что обыкновенных людей это раздражало: кому приятно сомневаться даже в себе, точно зная, что Сарджент «не треснет», сколько ему ни предложи!

Неделя, которую Сарджент отмерил для мисс Фаулз, подошла к концу, оба не говорили о близившемся расставании, и только по преувеличенной веселости мисс Фаулз можно было догадаться, что ей несладко.

Снова Сарджент провожал ее в аэропорту и снова стоял, глядя ей вслед, зная, что не попросит ее вернуться, потому что ему не стать прежним, а быть обузой не хотелось, как бы мисс Фаулз ни уверяла его в обратном.

Потекли однообразные дни в пустой квартире, и Сарджент впервые удивился, как медленно, словно патока, струится время, если ничего не делать.

После больницы, после того как ему удалили легкое и особенно после того как по его настоянию Дайна уехала к себе, Сарджент понял, чем отличается одиночество благополучного человека, каким он был до дела Неймана, от одиночества тех, у кого все рухнуло.

Через три месяца он переехал в однокомнатную квартиру.

Брюс всегда любил одеваться с неброским шиком, а сейчас ему удавалось это все с большим трудом; благополучие в нем смотрелось на последнем издыхании, как красота в женщине под пятьдесят.

Жизнь сломалась, но… собственную жизнь не выкинешь, как пришедшую в негодность вещь, и Сарджент сдаваться не собирался.

Он уже привык ходить не слишком быстро и знал, что его правое плечо опущено; скорее по привычке, чем предугадывая, что ему это еще может пригодиться, Брюс уезжал за город, отыскивал заброшенные места, натягивал меж деревьев веревку и, подвесив на нее мишени, тренировался в стрельбе.

Его крупнокалиберный «магнум» был слишком тяжел. Теперь Брюс болезненно морщился, чувствуя отдачу, но стрелял по-прежнему без промаха, с горечью говоря себе, что верный глаз – единственное, что у него осталось; стрелял одинаково хорошо и правой, и левой, а если отходил от мишени ярдов на пятьдесят, то и обеими руками.