Прорыв начать на рассвете

– Затем, что в управу поедем. А там немецкие посты. Заберут тебя в твоей форме. И документ на тебя выписан. Всё у меня. Давай живей!

Это была их первая поездка на станцию. На телеге стоял липовый бочонок с мёдом, ящик с рыбой, обложенной льдом и пересыпанной опилками, какие-то корзины и мешок с мукой. Воронцов не помнил, чтобы довоенные председатели такие дары отправляли в район.

Захара Северьяныча дома не оказалось. Часовой, сидевший на крыльце, взял у Александра плетуху с рыбой, сказал:

– Обожди.

Воронцов прислушался. В доме и в саду тихо, только где-то под сенцами петух сердито рычал на кур. В тени было ещё прохладно, но солнце уже нагрело росу и высушило отволгнувшие за ночь стёжки вдоль тынов. День обещался быть жарким. «В такое время в лесу не пропадёшь», – машинально подумал с тоской Воронцов и оглянулся на окна хозяйского дома. Погодя вышел часовой и подал ему пустую плетуху. Воронцов взял её, но часовой не отпускал. Усмехнулся в прокуренные бронзовые усы и сказал:

– С Лидкой едешь?

– Не знаю ещё. С кем прикажут. Моё дело – исполнять.

Часовой засмеялся. Воронцов почувствовал в его смешке недоброе: то ли непрязнь, то ли недоверие, то ли подозрительность.

– К ней тут многие сватались, – шевельнул тот бронзовыми усами. – Имей в виду. Врагов наживаешь. Отойди от неё лучше. Прими совет. Потом не пожалеешь. На Лидку тут охотников много и поважней тебя. Мало ли что ты ей приглянулся. Северьяныч может и раздумать. А за тебя никто не заступится.

– И ты, что ли, в охотниках ходишь? – тем же тоном пошёл в задир Воронцов.

– Мне она ни к чему. У меня баба есть. Своя.

– Своя? Или в примаках, подженился?

Бронзовые усы дёрнулись и уже добродушно засмеялись:

– Ладно, ладно. Не залупайся, курсант. Придавит она тебя к первой же берёзке. Но это всё же лучше, чем… – И часовой не договорил, махнул рукой.

– Ты из местных? – спросил его Воронцов.

– Нет. Но это значения не имеет. Здесь у всех права одни. Северьяныч так постановил.

– А как ты думаешь, такое долго будет продолжаться?

– Что ты имеешь в виду?

– А вот эта жизнь. Тишь, благодать. Фронт стоит. Самолёты не бомбят.

– По фронту соскучился?

Теперь Воронцов засмеялся в ответ.

– Подозрительный ты малый, – поправил ремень винтовки часовой.

– Чем же?

– А тем, что уж больно смирный и покладистый.

– Так ведь и ты такой же.

– Меня Григорием зовут. – И часовой, шевельнув бронзовыми усами, протянул ему широкую ладонь. – А Горелого ты всё же остерегайся… За ним уже числится. В спину стрелял. Но не доказали. С него как с гуся вода.

Перед тем как ехать на станцию, Лида завернула коня к своему дому.

Три рябины стерегли этот ещё свежий пятистенок, с северо-востока обнесенный светлой верандой с мелкими, замысловатыми шипками широких рам. Рябиновые грозди уже отяжелели, начали буреть, свешиваясь к самому штакетнику. Прошли через прохладные тёмные сенцы. Перед тем как отворить дверь в дом, Лида оглянулась на Воронцова, задержала шаг и улыбнулась в темноте.

В доме было прохладно, как во всех деревенских домах в середине лета, когда долго не топят печей и воздух немного влажнеет и становится бархатистее и глубже. Недавно побелённая печь с разноцветным петухом на просторном боку. Деревянная лестница о четырёх ступенях на лежанку. Стол в углу. Над столом за тюлевой занавеской рядок небольших икон и погасшая лампадка. Из другой половины снопами тугого солнечного света лучились чисто вымытые окна, виднелся край городского кожаного дивана, комод, сверху убранный белоснежной вязаной накидкой. На комоде зеркало, какие в деревнях тоже были редкостью.

На вешалке слева от двери Воронцов увидел свою шинель. Внизу, на лавке, чёрную милицейскую форму. Яловые сапоги. Кепи с длинным козырьком и пуговицами вместо кокарды.

– Вот тут и бельё, и всякое такое… Видишь, сколько добра тебе дядя Захар велел выдать. Снимай свою ветошь.

То, что форма оказалась в доме Лиды, понять было нетрудно: сходила к Захару Северьянычу и, пользуясь правом племянницы, забрала всё, положенное ему, милиционеру самообороны. Но как здесь очутилась шинель? Он оставил её на мельнице, на топчане, на соломе. И там, в головах, под подушкой…

– Не бойся, я всё принесла, – сказала она, по-хозяйски сев напротив на высокой табуретке и гладя на него улыбающимися глазами. – Всё твоё добро там, в кармане. Всё цело. И нож, и иконка. На мельницу больше ходить тебе незачем. Сеть проверять будешь ходить отсюда. Что, не нравится? Разве у меня плохо? Или я грязнуля? На ночь постелю тебе на диване. Вот, посмотри, везде чисто, прибрано. Ну, скажи, разве тебе у меня не нравится?

Воронцов посмотрел на хозяйку. Та, склонив голову к плечу, смотрела куда-то в угол.