Прорыв под Сталинградом

Воцарилась мертвая тишина. Только коренастый начальник пекарни все еще причитал:

– Боже мой, боже мой!

В глубине скрипнула дверь, и кто-то довольно бесцеремонно протиснулся вперед. Это был капитан Эндрихкайт. Он неуклюже отдал честь и загудел басом:

– Покорнейше докладываю, господин подполковник, осужденный исчез!

Унольд не сразу сообразил, о чем речь. Он и думать забыл о Лакоше, но потом словно очнулся.

– Хорошо, Эндрихкайт, – бросил он. – Значит, с этим тоже решено.

– Нет ничего хорошего, господин подполковник, – настаивал Эндрихкайт. – И дело совсем не решено, нисколечки! Лакош исчез, сбежал! Когда сегодня утром мы зашли в блиндаж, осужденный как сквозь землю провалился.

И это была чистая правда! Несколько секунд лицо подполковника казалось по-детски беспомощным.

– Эндрихкайт! – голос звучал почти умоляюще. – Только не сводите меня с ума! – И тут он сорвался. – Вы меня что, за идиота держите, вы… Вы за это ответите! Я вас под трибунал! Я вас в тюрьму упеку, расстреляю! Отправлю на передовую, бездарный портач…

И вдруг тирада оборвалась. До сознания Унольда дошла вся ее нелепость.

– За такие шуточки, Эндрихкайт, вы поплатитесь! – прошипел он, а потом трезво и официально добавил: – Для защиты населенного пункта вы и ваш взвод с этой секунды переходите под начальство подполковника Брауна!

“Дело Лакоша” замяли, в отделе разведки никто больше не стал с ним разбираться, людей занимали другие заботы. Бройера тут же взяли в оборот, назначив командиром опорного пункта. Подполковник Браун отличался необычайной, почти болезненной живостью характера. Каждую минуту его посещала новая идея, и часто его распоряжения, истошно выкрикиваемые хриплым голосом, оставались непоняты. Бройер ни разу не присел, до самого вечера носился как угорелый. Найти солдат, проинструктировать, а еще позаботиться о провианте, раздобыть оружие и шанцевые инструменты – все это лежало на его плечах. Из-за упрямства и злой воли случались стычки и скандалы. Особенно на дороге, где полевой жандармерии сплошь и рядом приходилось сдерживать отступавших. Их разрозненные кучки состояли из бойцов самых разных формирований, вконец истощенных, без командиров, а часто и без оружия. По их рассказам, сотканных из правды и пугающих фантазий, на западе все было уничтожено. От двух совершенно обезумевших санитаров узнали о нашествии русских танков, раздавивших перевязочный пункт. О невообразимой панике, которая там поднялась. О том, что носилки с тяжелоранеными так и побросали на дворе. Вот только успели “уложить” бывшего среди них пленного русского майора.

– Что? – накинулись все на санитаров. – Русского, значит, пристрелили. А немцев, раненых товарищей своих, кинули? Да вы в своем уме? Только вообразите, что с ними сейчас!

Санитары пристыженно молчали. Наконец один сказал:

– Теперь уже все равно. Русские живых не оставляют.

Только поздно вечером Бройер улучил момент и отпросился – личные дела тоже надо уладить. Подполковник дал увольнительную, но лицо его при этом выражало крайнее неудовольствие. Когда Бройер вошел в блиндаж, там не было ни души. Мужчины уже ретировались. В печурке тлели темно-красные угли, повсюду валялась бумага. Похоже, унтер-офицер Херберт жег акты и донесения, которых немало накопилось за последние недели. Взгляд Бройера блуждал по знакомому помещению, по глиняным стенам, покрытым паутинкой трещин, по дощатому столу, служившему ему и Визе кроватью, вот телефон, мерцающая лампочка, уже поблекшее изречение на дощатой стене: “Я на прорыв иду и о былом не вспоминаю…” Мысли его текли спокойно и ясно. Ну что ж, все кончено. Прорыва нет и нет будущего. Они умрут далеко на чужбине, всеми брошенные, забытые, не надеясь даже на то, что их похоронят… Но смерть его не пугала. Пугало другое: он больше не верил в оправданность смерти.

“Ради чего мы гибнем, за что? – спросил он себя. – За родину? Здесь, на Волге, это звучит абсурдно. За руду, нефть или же за зерно? Тоже нет, тогда ради чего? Может, ради спасения Восточного фронта? Двадцать две дивизии, если они и правда стоят на западном берегу Дона, еще могли бы вызволить нас, но их нет. Так ради чего же? Ради того, чтобы сбылись слова Гитлера, сказанные им однажды: «Оттуда, где мы стоим, нас никто не заставит уйти»? Из-за этого меня тут прикончат как злодея или бандита?”