Прорыв под Сталинградом

Плотный людской поток течет на восток. Под небом черным, как бархат, и окропляемом вспышками ночь светла. По бескрайним просторам гуляет смертельная стужа. Кажется, даже воздух превращается в лед – дрожит и мерцает в искристом танце мельчайших ледяных кристаллов.

Стрельба стихла. Горячечный поток постепенно начинает остывать, оборачиваясь вязким безбрежным месивом из людей и автомобилей, которое преодолевает метр за метром, с каждым шагом становясь все более и более инертным. Машины в несколько рядов лезут вперед, трутся боками, бьются, подрезают друг друга и застревают. Под давлением буксующих колес пронзительно скрежещет снег. С шумом и грохотом, сотрясая твердую землю, выделывают угловатые повороты тяжелые тягачи. С бортов, подкрылок, подножек и капотов гроздьями срываются люди. Окоченевшие тела окропляют дорогу, на которой их перемалывают, давят и топчут чужие ноги.

Харрас неуклюже ступает между машин. Только в этой лазейке есть шанс продвинуться вперед; по краям дороги снега по колено. Последние остатки тепла, которым он запасся в блиндаже, выветрились из одежды бесследно. Ледяной обруч все туже и туже стягивается вокруг тела. Мороз ползет по рукам, проникает через сапоги и поднимается вверх, покусывает ноги и гложет изнутри. Кажется, что глаза помещены в ледяные скорлупки, а ноздри затянуты трескучими нитями, каждый вдох отдается острой болью, словно нашпигован иголками. На подшлемнике медленно растут белые моржовые усы. Мозг парализован. Харрас едва осознает, что бок о бок с ним идут люди – целая орда пропащих, у которых не осталось ни сил, ни воли, чтобы отвоевать себе место в кузове грузовика. Укутанные в одеяла куклы, руки спрятаны глубоко в карманах, на головах тюрбаны из платков и шарфов, они бредут дальше, опираясь на палки, в муках волочат свои изрешеченные пулями обмороженные тела, ступают неуклюже, шаг за шагом, широко расставляя ноги в непомерных обмотках или в галошах из соломы – завещают снежной хляби гигантские следы. Оружия почти ни у кого нет, ночью мороз такой, что плоть примерзает к железу даже через перчатки. Кое-кто тянет за собой маленькие санки с пожитками или инструментом, не обращая внимания на падающие вещи. Холод и голод все умерщвляют – мысли и чувства, любое проявление дисциплины, сознание долга, товарищества, последние капли взаимопомощи и сострадания. Глубоко внутри чудом теплится единственная живая искорка, подталкивающая людей вперед. Ее хватает ровно на то, чтобы тупо следовать инстинкту самосохранения, заботиться о пропитании и тепле. Не осознавая ничего вокруг и даже себя, люди, как тени, держатся из последних сил, балансируя между жизнью и смертью. Увы, ноги подводят, и то один, то другой переступает через незримую грань и беззвучно падает. В последней попытке подняться тело выгибается, откидывается назад, рука словно в замедленной съемке хочет поддержать тяжелую голову, соскальзывает. Человек больше не двигается. На него напирают другие, спотыкаются и бредут дальше.

Даже техника умирает этой ночью, умирает от голода, когда остается с пустым бензобаком, от снега, в котором накрепко застревает. Посреди дороги застыли три легкие полевые гаубицы на пятитонных тягачах. Какие-то люди выламывают пломбы, собирают жалкие пожитки. Рядом стоит лейтенант. Пушки следовало взорвать еще в Дубининском. Но до этого дело не дошло, ночью тайком он подкрался к штабным машинам, нагруженным под завязку, вскрыл бензобаки и позаимствовал все горючее. Вон аж куда на нем дотянул. Но теперь они приехали… Лейтенант стоит, одубело уставившись перед собой, рука покоится на стволе пушки. Мимо едут, покачиваясь, седаны, грузовики, наполненные доверху ящиками, матрацами, кроватями. Из штаба корпуса. У одного на буксире легковушка с демонтированным двигателем… Возле трехтонного опеля топчется водитель, в руках две буханки солдатского хлеба.

– Хлеб на топливо! – вкрадчиво шепчет он проходящим.

– Кто тут меняет хлеб? – раздается чей-то голос, и буханка вылетает из рук шофера. Тот в ярости бросается на обидчика, падает, попадает под гусеницы самоходной установки. Чуть качнувшись, тяжелое орудие сминает препятствие и ползет дальше. Короткий предсмертный крик тонет в оглушительном скрежете вращающейся широкой ленты. Тем временем шедшие сзади уже оккупировали осиротевшее авто и с молчаливым усердием обшаривают его сверху донизу в поисках съестного и теплой одежды. На землю летят ящики, чемоданы, обмундирование, сапоги, радиоаппаратура, в воздухе разваливаются папки с документами. Другие толкутся внизу – подвергают осмотру вещи, откладывают, нагружают себя бесполезным балластом, чтобы, пройдя всего несколько шагов, снова от него отделаться.

Ушлый “фольксваген” идет на обгон и застревает. Обмотанные цепями колеса яростно прокручиваются, разбрасывая во все стороны комья грязного снега. Рядом мечется офицер. Тулуп расстегнут, меховая шапка сползла набок. Это полковник Штайгман.

– Стоять! – кричит он. – Сюда живо! А ну-ка взяли и вперед!