Прорыв под Сталинградом

После обильного завтрака все трое, отдохнувшие и набравшиеся сил, снова двинулись в путь; их сопровождало нытье девчонки и тихое ворчанье изрядно нагруженного хорвата. Фарс окончился, трагедия разыгрывалась дальше согласно сценарию.

Глава 6

Умри и будь!

Они вышли на дорогу. Под размолотым ногами и колесами снегом поблескивал сталью лед. Отступавшие больше не тянулись бесконечной лентой. Теперь то тут, то там брели только разрозненные группы изможденных, отбившихся от своих частей солдат, по одиночке мчались машины в сторону города. Вдоль дороги справа и слева – блиндажи с прибитыми на дверях табличками, безгласные и покинутые; обескровленные остовы убогих домишек; разоренные сады с почерневшими деревьями – растрепанные в клочья кроны тают в тумане.

Фельдфебель Гёрц, разжившись у хорватов маленькими санками, то и дело уходил вперед. Из них троих он казался самым крепким. Бройер всем телом ощущал напряжение прошедшего дня. Рана вновь напомнила о себе ноющей болью. С тех пор как они спешно покинули обиталище хорватов, чувство сиротства и одиночества навалилось на него с удвоенной силой. Со вчерашнего дня что-то работало по иным законам. Мир, утративший в его здоровом глазу какую-либо глубину, странно преломился. И хотя вокруг него были все те же изнищавшие фигуры, связи между людьми и предметами изменились. Мир стал другим, совершенно другим… Бройер искоса посмотрел на лейтенанта, ковылявшего рядом на отмороженных ногах, как на ходулях. За ночь он набрался сил и теперь решительно отклонял любую помощь. Он все еще не обронил ни слова, и это отстраненное молчание леденило кровь.

Ничто больше не напоминало о бодром, в меру вдохновенном офицере былых дней. Его лицо походило на изрытое воронками поле битвы. В порыве внезапно нахлынувшего волнения Бройер схватил лейтенанта за рукав.

– Дирк, дружище! Что с вами? Скажите же наконец!

И тут же сам подумал: что с нами?

На несколько секунд лицо лейтенанта обратилось к вопрошающему. В помертвелом взгляде читался красноречивый ответ. Что с нами?.. Бройер попробовал воскресить в памяти картины прошлого: кабинет, зеленое кресло с торшером – лучше всего читалось при его теплом свете, лица жены и детей; последнее путешествие на пароходе к песчаным дюнам за несколько дней до “краткосрочных военных сборов”, которые не закончились до сих пор. Как Бройер ни старался, ничего не получалось. Воспоминания оставались бледными и расплывчатыми. Прежний мир померк. Лишь слабо, словно из-под вуали, угадывались его очертания. Он не мог взять в толк, чему так радовался совсем недавно (неужели то было только позавчера, или даже вчера?), почему с лихорадочным нетерпением ждал эвакуации, почему всеми правдами и неправдами, пусть даже самыми страшными, думал сбежать. Куда он рвался? Пути назад отрезаны… Как до такого дошло? Или бравый, покладистый, проникнутый бюргерством до мозга костей обер-лейтенант Бройер, чью дату смерти предсказал штудиенрат Штраквиц, и в самом деле погиб в ночь на двадцать четвертое, погиб вместе со всем, что любил, во что так искренне верил, о чем думал и на что уповал? Остался только сосуд – без надежды, без боли, в котором плескалась глухая, безбрежная пустота. “О счастье дней минувших не мечтаю…” Нет, больше не мечтаю! И можно ли называть счастьем сытое легкомысленное проживание жизни, отмеченной соблазнами незамысловатых забот, жизни, где ты плывешь по течению, как в парном молоке, неизменно усыпляющем разум. Или все только самообман, сплошная иллюзия, за которой рано или поздно неизбежно следует страшное прозрение? Словно волевая рука смахнула со стола грошовые побрякушки фальшивого счастья. Осталась только стена, чистая и черная. Вот только проявятся ли на ней новые знаки, которые укажут другую дорогу в будущее?

– Такое густое молоко очень даже на руку! – фельдфебель Гёрц указал на табличку. “Внимание! Местность просматривается противником! Передвижение только по одному!” Дорога пролегала на высоте. И в ясную погоду, судя по всему, хорошо просматривалась с противоположного берега Волги. Теперь только одиночные снаряды выпевали над головами неритмичное соло. На подступах к городу каждый худо-бедно целехонький домишко, который мог служить хоть каким-то укрытием, был набит людьми, но еще тысячи бродили по округе, без командиров, без цели. Налети русские с воздуха…

Все трое стояли на краю Царицынской поймы. Среди месива из снега, обломков и рухляди на крутых склонах зияли гроты. Но и там яблоку негде было упасть. Куда бы прибиться? Или издохнуть прямо на дороге – таких уже тьма. Обогнув покосившуюся избу и пройдя чуть дальше вверх, Бройер наткнулся на тропу, уводящую под землю. Оттуда доносился приглушенный гул голосов. Они спускались вниз по глиняным ступенькам словно по винтовой лестнице, пока не уперлись в дощатую дверь. Фельдфебель изо всей силы ударил ногой.

– Открывайте! – завопил он. – Немецкие офицеры!

Внутри стало тихо. Потом ясно прозвучало недвусмысленное изречение Гёца фон Берлихингена[53]. Фельдфебель взвился от ярости: