Прорыв под Сталинградом

– К чему эти несправедливые и бестактные выпады, Бройер! Так или иначе все мы увязли в одной грязи… В конце концов речь идет о вермахте, в рядах которого мы состоим. Такие типы, как Унольд или тот зенитчик, слава богу, пока исключение. Порядочных офицеров и генералов еще немало!

Бройер снова овладел собой.

– Мне не хотелось бы вас обижать, – сказал он спокойно, – но, если мы выживем после Сталинграда и не извлечем главных уроков, значит, судьба благоволила к нам напрасно… Речь не о каждом отдельном человеке, речь о системе и в данном случае о вермахте, о котором вы толкуете. Полковник фон Герман как-то сказал: немецкий вермахт потерял в Сталинграде свое лицо. И отчасти он, конечно, прав, с одной лишь оговоркой… а что, если это и есть настоящее лицо вермахта, которое до сих пор удавалось скрывать за фасадом традиции и пустопорожних штампов… По крайней мере этот образ навязывали ему последние лет десять. Вспомните Бека, Фрича, Бласковица, Гёпнера[56] и всех остальных! Кто показывал характер, того ломали или вынуждали уйти. А тому, что осталось, далеко до германского вермахта былых времен. Теперь это жалкая, прогнившая насквозь кучка коррупционеров: от начальников до рядовых. Пока все шло неплохо, систему скрепляли высокопарные речи. Чтобы глаза людей открылись, потребовался Сталинград. Он сорвал с лиц маски, показав в истинном свете нас и наши ценности. Теперь мы видим, как зыбко все, во что мы верили, – люди, идеалы. Нет смысла и дальше цепляться за старое. Если что-то вот-вот обрушится, его не удержать.

Подвал содрогнулся от мощного взрыва. В разбитое окно хлынули снег и обломки. Офицеры повскакали с мест.

– Проклятье! – выругался обер-лейтенант Шмид: стоявший на плите котелок с кофе засыпало известкой.

Обер-лейтенант Финдайзен, промаргиваясь, прикидывал, насколько прочен потолок.

– Во и я ток умаю, – процедил он свое заключение, протолкнув парочку слов между раздувшимися скулами. – Ели ут найот шо-нидь поать, навъяд ли удежим.

Все засмеялись.

– Ответьте мне, Бройер, – начал немного погодя капитан Айхерт, изобразив на лице подобие улыбки. – Вот вы все время были таким тихоней, скромным молодым человеком. И раньше – только не сердитесь – почти никогда рта не раскрывали. Насколько мне известно, Унольд ценил вас особенно за это. А сейчас вдруг разражаетесь тирадой не хуже народного оратора. Что произошло?

– Раньше, – Бройер потер лоб, – раньше и вы были другим, господин капитан. Скажи я тогда то, что сказал сегодня, вы распорядились бы меня арестовать. Мы все стали другими… И хорошо, что так!

Здание местной комендатуры Сталинград-Центр нужно подготовить к приему и обслуживанию огромного числа раненых – это приказ армии. Его выполнение поручено полковнику медслужбы. Осознавая неразрешимость задачи, тот очень скоро впадает в отчаяние.

Утром 26-го прибывают остатки санитарных рот. За некоторыми тянутся длинные обозы раненых. Те, как саранча, тучами налетают на здание, и без того уже переполненное, загруженность повышается до 1700–1800 человек. В комнатах, в ледяных коридорах и на лестницах лежат плечо в плечо, а то и друг на друге, люди: раненые, истощенные, мертвые, больные сыпным тифом – одно сплошное месиво. Здесь все в движении, бессмысленном и беспрестанном, ходят туда-сюда, торопятся, напирают и толкутся – как на вокзале.

Медперсонал устраивается в подвале. Полевая жандармерия освободила здание. Ее отправили на оборону Красной площади[57]

. Похоже, бывшие обитатели торопились и были сильно напуганы. В квартирах страшный разгром. Повсюду валяются егерские шапки, чемоданы, полицейские значки, тюки с одеждой, а еще бандероли с написанными на них адресами, уже упакованные – остается только отправить домой. В некоторых пшеничная мука. Пол усеян сорванными нашивками. Здесь же, в специально отведенных покоях, засел комендант города Сталинграда, генерал. Позже он выразит желание сдаться в плен под защитой Красного креста. Врачи указывают ему на дверь.

Когда медперсонал в первый раз идет по коридорам, по спинам людей бежит холодный пот. Они привыкли ко многому. Но такого не видали никогда… Что делать? Разве можно тут чем-то помочь?

– Для начала вынести мертвых! – с трудом выдавливает из себя начальник медслужбы. Мертвых выносят, в первый день их сто пятьдесят. Во дворе большой дровяной сарай. Туда их и складывают как бревна. Работе нет конца. Люди продолжают умирать ежечасно: от лихорадки, от голода или обморожения, кто-то пускает себе пулю, кто-то перерезает вены.

– А теперь выгнать всех, кто здесь шатается!

В большом здании слоняются всякие, особенно на верхних этажах. Уже давно там бедует дикой цыганской жизнью подозрительный народец. Солдаты всех армейских частей, хорваты, румыны, две совершенно запущенные немки, служащие Германской железной дороги… В помещениях без окон разводят открытые костры, которые горят день и ночь, подвергая опасности здание. Несколько сотен из этой неприкаянной братии выкидывают на улицу. Но они, как мыши, во всякое время снова пробираются внутрь. Еще один заколдованный круг.