Прощай, Африка!

— Нет, не имею понятия, — сказал он. — Мне всегда было трудно сложить в уме даже две цифры.

— А со скотом умеете обращаться? — продолжала я.

— С коровами? — спросил он. — Нет, нет, коров я боюсь.

— Ну, а трактор водить умеете? — спросила я. И тут слабый луч надежды осветил его лицо.

— Нет, — сказал он, — но я думаю, что смогу научиться.

— Только не на моем тракторе, — сказала я. — Но скажите мне, Эммануэльсон, что же вы делали всю жизнь? Чем занимались? Кто вы?

Эммануэльсон гордо выпрямился: — Кто я? — повторил он. — Я — артист!

Я подумала: слава Богу, помочь чем-то практически этой заблудшей душе не в моих силах; значит, настало время для обычной человеческой застольной беседы.

— Так вы актер, — сказала я. — Это прекрасная профессия. А какие роли вы любили больше всего, кого вы играли на сцене?

— О, ведь я — трагик, — ответил Эммануэльсон, — мои любимые роли — Арман в "Даме с камелиями" и Освальд в "Привидениях".

Мы поговорили об этих пьесах, о разных актерах, которых мы в них видели, о том, как следовало играть эти роли. Эммануэльсон оглядел комнату:

— У вас случайно нет здесь пьес Генрика Ибсена? А то мы могли бы сыграть последнюю сцену из '"Привидений", если вы не откажетесь сыграть миссис Альвинг. Пьес Ибсена у меня не было.

— Может быть, вы помните "Привидения"? — сказал Эммануэльсон, увлеченный своей затеей. — Я знаю роль Освальда наизусть, от слова до слова. Самая лучшая сцена — последняя. Такого трагического накала больше нигде не найдешь.

Уже высыпали звезды, ночь стояла чудесная, теплая, близился сезон дождей. Я спросила Эммануэльсона, неужели он хочет идти пешком в Танганьику.

— Да, — сказал он. — Теперь я возьму судьбу в свои руки.

— Одно хорошо, — сказала я, — хорошо, что вы не женаты.

— Да, — согласился он, — да... И, немного помолчав, смущенно сказал: — Впрочем, я женат...

Эммануэльсон стал жаловаться, что тут белому человеку трудно выдержать конкуренцию с местными туземцами, чья работа стоит много дешевле.

— А вот в Париже, — сказал он, — я всегда мог найти работу, хотя бы ненадолго — в кафе официантом. — Почему же вы не остались в Париже, Эммануэльсон? — спросила я.

Он бросил на меня короткий ясный взгляд. — В Париже? — сказал он.— Что вы, нет, нет! Я ушел в последнюю минуту!

У Эммануэльсона, оказывается, был единственный друг на всем белом свете, и он то и дело вспоминал его во время нашего разговора. Вот если бы он мог дать о себе знать этому другу, все бы переменилось — друг был очень богатый и очень щедрый. Он был по профессии фокусник и объездил весь мир. В последний раз Эммануэльсон слышал, что этот друг живет в Сан-Франциско.

Мы часто возвращались к литературе, театру, но, в основном, обсуждали дальнейшую судьбу Эммануэльсона. Он рассказал мне, что его соотечественники тут, в Африке, отреклись от него один за другим.

— В трудное положение вы попали, Эммануэльсон, — сказала я. — Я даже не могу представить себе человека, который оказался бы в таком безвыходном положении, как вы.

— Да, я и сам так думаю, — сказал он. — Но недавно мне пришло в голову то, о чем вы, наверное, и не подумали: должен же хоть кто-то из всех людей быть в самом безвыходном положении.

Он допил вино — бутылка опустела — и немного отодвинул в сторону пустой стакан.

— Для меня это путешествие, — сказал он, — нечто вроде ставки в игре, le rouge et le noir [14]

. У меня есть шанс выпутаться, я могу даже покончить со всем прошлым. А с другой стороны, попав в Танганьику, я могу снова и окончательно запутаться.

— Надеюсь, что вы попадете в Танганьику, — сказала я. — Может, вас подвезет один из индийских грузовиков, попутно.

— Да, но там львы, — сказал Эммануэльсон, — и масаи...

— Вы верите в Бога, Эммануэльсон? — спросила я.

— Да, да, да, — сказал Эммануэльсон. Он замолчал ненадолго, потом сказал: — Может быть, вы подумаете, что я ужасный скептик, — проговорил он, — если я сейчас скажу вам одну вещь. Но кроме Господа Бога, я абсолютно никому и ничему не верю.

— Скажите, Эммануэльсон, — спросила я, — деньги у вас есть?

— Да, есть, — сказал он, — восемьдесят центов.

— Этого мало, — сказала я, — а у меня в доме вообще ни гроша. Но, может быть, у Фараха найдется хоть что-нибудь. У Фараха нашлись четыре рупии. Ранним утром, незадолго до восхода солнца, я велела своим слугам разбудить Эммануэльсона и приготовить нам завтрак. Ночью мне пришла в голову мысль — отвезти его хоть на десять миль от дома в моей машине. Помощь невелика — ему все равно оставалось пройти пешком еще восемьдесят миль, но мне не хотелось видеть, как он прямо с моего порога шагнет навстречу своей неведомой судьбе; кроме того, я сама хотела принять участие в этой чужой комедии или трагедии. Я завернула для него несколько сэндвичей и крутых яиц и дала ему с собой бутылку вина — Шамбертэн 1906 года — раз оно ему так понравилось. Я подумала: как знать, вдруг это будет последняя в его жизни бутылка вина.