Прощай, Акрополь!

Мне вспомнились голоса плакальщиц — их долгий, протяжный стон, похожий на шум листопада и неторопливый, как дождевая капля, заблудившаяся в потрескавшейся коре векового дерева. Слова я улавливал то в хрусте кукурузных стеблей, подминаемых колесом телеги, то в голубом следе выкрикнувшей что–то сойки. Мой мозг вбирал их в себя, отмечая пропуски между ними, пустоту (такая же пустота зияла в небе над убранными виноградниками), но вдруг к словам добавлялась какая–нибудь пожелтевшая веточка, и я чувствовал, что во мне рождается песня, которую я напишу дома в одну из долгих, бессонных ночей.

Белый конь показался вдали,молча ступает, ищет тебя,на лбу его светятсяслезы мои горючие.Сказал ты цветам,чтобы смотрели ему вослед?Сказал ты лесам,чтобы голосу его вторили?Сказал ли дождю,чтоб и мои слезы взял

в веселый свой хоровод?Ах,богатство, почести, слава —с серой травой все сольется.Человек умирает —белый конь остается…Птица в небесной выси вьется —виден тебе ее след?Она о глазах твоих плачет,не может найти ночлегаее вечерняя тень,не может тот взор различить,в котором потонет ее зов,

чтобы превратиться потом в янтарьи чтобы в нем, как золотая мушка,поблескивала заряи расспрашивала нас о тебе…Ах,богатство, почести, слава —с серой травой все сольется.Человек умирает —журавль в облаках остается…Если покажется на дорогезеленый кипарис высокийи поведет его за руку

вечерний ветер заморский,я буду знать — это ты идешь по дороге,Я окликну — узнай меня, узнай.Но ты пройдешь мимо,глядя в далекое небо,и пчелы будут прястьиз твоих смолистых ветокпесню зеленую,изумрудную…Ах,богатство, почести, слава —с серой травой все сольется.Человек умирает —

песня о нем остается…

* * *

…На следующий год ранней весной мне случилось вновь побывать в тех краях.

В поречье Бырзии машина проезжала под склоненными. ветвями буков, которые были покрыты таким плотным, ослепительным инеем, что каждое дерево казалось феерической сказкой, рожденной замерзшим дыханием ветра. Спустились матовые, колючие сумерки, и автомобильные фары, подскакивая на дорожных ухабах, заскользили по фосфоресцирующим узорам инея.

Потом стволы потемнели, потянулись лужи и мокрые холмики песка у обочин, замелькали пропитанные влагой поляны — черные, как глыбы застывшего асфальта. В этой тьме фары вдруг нащупывали расцветшее деревце, выхватывали его из земли и уносили в небо, чтобы мы могли получше рассмотреть его, а потом это милое видение грядущей весны вновь исчезало из виду.

Потом мы вдруг заметили шагах в двадцати от нас два светлячка — два глаза… Сначала я не разобрал, кто движется нам навстречу, подумал, это заяц, ослепленный светом фар. Но когда шофер затормозил (он различил человека), я понял, что светлячки — это отблески фар на толстых стеклах очков, и узнал за ними лицо Ивана Барбалова.

…Старик стоит, испуганно глядя на нас. Из–под выгоревшей куртки, на которой осталась всего одна пуговица, выглядывает грубая шерстяная фуфайка. Штаны залеплены грязью — видно, ночь застала его в дороге, и он долго плутал по полям. На плече — большая брезентовая торба, в ней — рыбачья сеть. Брезент раздулся от ее напора, сверху кудрявится ажурное ее плетение, похожее на желтоватую пену над кружкой пива…

Мне ясно, что Иван сбежал из дома престарелых, забрал свои сети и держит путь к Дунаю.

Вероятно, белый конь вновь появился у окна — стоит на тонких своих ногах, щиплет у ограды проклюнувшуюся травку, помахивает хвостом. А может, пришла долгожданная весточка от Калуда — дескать, дом готов, приезжай… Как бы то ни было, старик стоит у обочины, пристально, испытующе смотрит на нас — уж не погоня ли это, чтобы вернуть его назад. И когда понимает наконец, что встреча произошла случайно, спрашивает:

— Далеко ль еще до полустанка? Со зрением неважно. Заплутал я в темноте…

— Там, пониже, за поворотом… — говорит шофер и открывает дверцу — садись, мол, подброшу, но Иван отказывается: а вдруг мы повезем его в дом престарелых?

Я не подаю голоса. Боюсь смутить его.