Только уже ни реки, ни катера не было — были горы. Северные, затуманенные, с серыми нахлобучками снега на вершинах.
Должно было быть холодно, но холодно не было — видимо, горы существовали отдельно от сна, как театральная декорация, а вот ощущение слез, того, что он плачет, возникло вновь.
Так и покатился Геннадий Москалев в состояние, в котором жить не хотелось. Выпивал немного спирта, заедал его икрой и отключался.
Так прошло несколько дней. Болото, в которое залез Геннадий, сделалось глубже, оно вообще могло стать таким, что однажды он нырнет глубоко, с головой и не сумеет вынырнуть. Это может произойти очень скоро.
Каждую порцию спиртовой бормотухи Геннадий заедал икрой и отправлялся в сон. Позже знакомый врач сказал ему:
— Спирт мог тебя сжечь совсем, Геннадий, спалить дотла. Тебя спасла закуска — красная икра. Если бы ее не было, то не было бы уже и тебя, Гена…
Но это было потом, фраза эта прозвучала много позже.
Прозрение произошло примерно через две недели, когда неожиданно пошел сильный дождь, в ливне этом невозможно было увидеть даже собственную ладонь, а вообще он обладал такой чудовищной силой, что неосторожно высунутую из вигвама руку мог запросто сломать. Такого дождя на острове Чилоэ не было, наверное, никогда.
Борясь с одурью, Геннадий неожиданно вспомнил о лодке, о сети, оставленных на берегу; сеть, наверное, уже перепуталась, смешалась, обратилась в сплошной ком, а лодку сечет лютый дождь и вообще, возможно, ее проломил камнем какой-нибудь дурак-пингвин…
Мозгов у этих ребят мало, они могут сотворить что угодно, даже выпить океан.
Он попробовал приотворить дверь вигвама, удалось это только с третьей попытки — слишком плотной, какой-то твердой стеной валилась сверху вода, ничего не было видно. Его отбило от двери, и он очутился на полу.
Как же так получилось, что он сдал свои трезвые позиции и опять вляпался в беду, в знакомое болото, в состояние, из которого надо немедленно выбираться. Словно бы что-то щелкнуло у него внутри, натянулась какая-то пружина с крепким железным запором. Геннадий вытянулся на полу во весь рост и закрыл глаза.
Очнулся он в оглушающей тишине. Ливень кончился. Слабые остаточные струи с едва различимыми хриплыми стонами скатывались в океан. Других звуков не было.
Перевернувшись на живот, он подполз к двери, ткнул в нее кулаком, как в некое непокорное животное. Дверь открылась.
В щель был хорошо виден берег с лодкой, вытащенной по самую корму на камни, с небольшой аккуратной кошкой, прибитой к носу и зацепленной когтями за темный треугольный валун, чтобы прибой не уволок лодку на соседний остров, до скорбной лысости омытый дождем; жесткая, с почти проволочной ячеей сеть была распята на берегу… Концы сети находились в мутной, глинистого цвета воде.
Москалев с досадою покрутил головой — чего же он так неряшливо, дурно относится к своим кормильцам, ставшим родными, — к лодке и сети?
Он подтянул к груди колени, оперся ладонями о земляной пол и с трудом поднялся на ноги. Оказавшись на улице, чуть не ахнул от неожиданности — половину неба занимала огромная, широкая, как железнодорожный состав, радуга; гигантская арка вставала прямо из океана, из воды, вырастала полого и, прогнувшись вверху под собственной тяжестью, вновь сваливалась в океан.
Вокруг арки, точнее, по обе стороны ее, бесилось, брызжа искрами, яркое зеленое пламя, окрашивало воздух в весенний, режущий глаза цвет, — радуга была погружена в световой кокон, как в предохраняющую оболочку, слепила глаза, завораживала и человека, и океан. Москалев неверяще покрутил головой, помял себе уши грубыми, жесткими пальцами. Так он делал всегда, — а в молодости особенно, — когда на вахте неожиданно начинал одолевать сон.
И вот еще что — ни лодка, ни сеть, ни вигвам не являются его собственностью… Если что-то утащит прилив, либо с неба хлопнется молния, развалит лодку, а сеть сожжет, то ему придется все оплачивать. Денег нет, а раз их нет, то выход один — продаваться в рабство.
Шатаясь, он выбрался из вигвама, добрел до искусственного озерца, так славно и кстати сотворенного им и, как был в одежде, так и не стал ничего снимать с себя, — опустился в воду.
Все! Пора отмокать… Часа полтора-два надо полежать в воде, этого, пожалуй, хватит. А с чилийской бормотухой завязать, спирт вылить в океан — пусть его пьют рыбы.
К вечеру Москалев был в норме, от состояния, в котором он находился, остался только шелестящий звук, застрявший в ушах, да еще перед глазами летали мелкие желтые мухи, они словно бы специально напоминали о недавнем прошлом.
Когда вылез из озерца, то простирнул брюки и старую, покрытую заплатами футболку, сам нырнул в вигвам, подсел к бочке, в которой быстро раскочегарил огонь, зашлепал по ней мокрыми ладонями — надо было согреться, высохнуть, стать самим собой — хотя бы на немного, хотя бы частично, но вернуться на круги своя и, — он готов был повторить эти слова несколько десятков раз, — стать самим собой.