Прощай, Южный Крест!

И совсем неважно было, что куртка оказалась "ропа усада" — побывавшая в употреблении, секонд-хэндом, главное, она ему нравилась и, что еще хорошо, сидела на нем как влитая. М-да-а, совсем отвык Геннадий от нормальной одежды, носил только то, что перепадало ему по случаю… И это наводило на грустные мысли.

37

Наконец раздался телефонный звонок, которого я долго ждал, гадал, прикидывал про себя: когда же он прозвучит? — из Сантьяго позвонил Полунин. Хотя и разделял нас целый белый свет, в котором чего только не было намешано, слышимость была такая, будто консул находился в соседнем доме.

— Все, Геннадий уже вылетел, — сообщил он голосом бодрым, полным певучих ноток, словно бы Полунин работал не в консульстве, а где-то в консерватории и собирался проводить спевку со студентами. — Пятнадцать минут назад самолет поднялся в воздух. Во Франкфурт рейс придет… — я ощутил почти физически, как Полунин вскинул руку и некоторое время рассматривал свои "кремлевские", — часов в десять по Москве, я так разумею. Шереметьевская справочная скажет точнее… Так что ждите брата.

Справочная, конечно, все разъяснит — как и что, где и когда, но не это главное… Оставалось одно — ждать.

День 16 июня 2003 года стоял солнечный, искрящийся от игривых блесток, пронизывающих воздух, какой-то журчащий от множества звуков, дышалось легко; выехали мы вместе с Мариной, моей женой, одновременно из Длинного Переделкино, как иногда называли писательский поселок (в Длинное Передел-кино были включены разнокалиберные литературные мастерские в виде дач, сараев, деловых строений, комнатушек, чуланов, каждому, в общем, выдавали по заслугам, маленькому — маленькое, большому — большое): Марина — в Москву готовить свой фирменный борщ (а борщ Геннадий не пробовал последние десять лет), я — по кольцевой бетонке на Ленинградское шоссе, дальше — в Шереметьево.

В аэропорт я приехал тютелька в тютельку, под объявление, что несколько минут назад благополучно приземлился рейсовый самолет из Франкфурта. Значит, скоро Гена появится в стеклянном проходе, за которым виднелась таможенная зона.

Ждал я его долго — минут сорок, не меньше. Если бы у Геннадия были с собою громоздкие вещи, вахтенные журналы с водолазных ботов, которые присвоила себе страна, забравшая у него десять лет жизни, папки с бумагами несостоявшейся компании, которую никак нельзя было назвать "джойнт венче", современное навигационное оборудование, снятое с катеров или хотя бы золотые пуговицы с камзола Васко да Гамы, которые надо обязательно предъявлять властям, было бы все понятно, но он-то явно прилетел без вещей, пустой, как принято говорить. Тогда в чем же дело?

В конце концов появился и он. С полиэтиленовым пакетом в одной руке и ярким журналом в другой. Почему его отрезали от основной группы пассажиров, было непонятно, да и не это важно, а другое — он стоял на родной земле, вы понимаете, люди? — на родной, русской, нашенской земле… Пусть она не такая красивая, как розовые холмы Чили, где растут манго и авокадо, не пахнет солью грозно грохочущего океана, а совсем обычная, ничего в ней броского… Но тогда почему в горле возникают горькие слезы и заклинивают дыхание?

У меня дыхание, кстати, тоже заклинило… Отчего, почему?

Яркий журнал оказался каталогом, в который были занесены все идолы острова Пасхи, и путевые, и непутевые, с изображениями и описаниями: такой-то идол — такой-то высоты, этакий — этакой-то, были указаны и вес, и название материала, пошедшего на изготовление — словом, все-все, вплоть до перечня фильмов, в которых тот или иной идол принимал участие в качестве актера…

Был брат совсем не похож на того человека, которого я знал раньше и которого видел в последний раз незадолго до отплытия в Чили. Это был не он и конечно же все-таки он, Геннадий Москалев. Был Гена худой, выжаренный тамошним солнцем до креольской коричневы, с жестким усталым лицом, говорил быстро, в основном по-испански, лишь изредка вставляя в речь русские слова.

И как только русские слова не выпали из Генкиной памяти за долгие десять лет, пока не было дано понять.

Меня он узнал сразу — наверное, я изменился меньше его, ведь человек, пребывая дома, в местах привычных и родных, трансформируется, превращаясь в дряхлую больную курицу медленнее, чем на чужбине, дома земля помогает держаться на ногах, потчует соками жизни чаще, чем в далеком далеке, придает прочность костям, что очень важно. В краях заморских такого нет, там полно своего народа, которому нужны подпитка, подогрев.

Обнялись мы с братом, расцеловались, он прокомментировал нашу встречу на испанском языке, я на русском, говорили мы одно и то же, произносили одинаковые слова, только на разных наречиях, потом забрались в мой жигуленок, — советского еще производства, нормально сделанный, и покатили в Москву, на Садовую Кудринскую улицу, лакомиться борщом. Варила Марина борщи просто роскошные, никто не умел готовить их с таким пониманием и вкусом…