Прощай, Хемингуэй!

Его излюбленное оправдание состояло в том, что слишком уж многих, зачастую неисчислимых, утрат и страданий стоило ему стать известным на весь мир своими подвигами и выходками, чтобы теперь отказаться от них в угоду ханжеским буржуазным правилам приличия, вызывавшим у него отвращение. Почти триста шрамов насчитывалось на его теле — более двухсот из них он заработал в Фоссальте: его настигла граната, когда он тащил на себе раненого солдата, и о каждом из них он мог рассказать целую историю, истинную ли, вымышленную — он уже и сам не знал. Взять хотя бы его голову: когда в последний раз он обрился наголо, она напоминала карту некоего бурлящего и пылающего мира, терзаемого землетрясениями, разливами рек и извержениями вулканов. Среди ран, какими ему хотелось бы похвастаться, не хватало лишь одной — от удара рогом быка, который по крайней мере дважды едва его не настиг. Он пожалел, что мысли приняли такой оборот, ибо если и было что-то, о чем ему не хотелось вспоминать, так это о корриде, а вместе с ней — о своей работе, о затянувшейся переделке «Смерти после полудня», которую решительно не удавалось направить в нужное русло, что вызывало у него болезненную тоску по минувшим дням, когда дела обстояли настолько хорошо, что он с легкостью воссоздавал знакомые места, и прогуливался по ним, и, шагая среди деревьев, выходил на лесную поляну, и поднимался по склону холма, и различал впереди, за озером, вершины других холмов. Тогда он мог продеть руку в лямку заплечного мешка, мокрую от пота, и приподнять ее, а потом проделать то же самое с другой лямкой, равномерно распределяя вес мешка по спине, и почувствовать сосновые иглы под ногами, обутыми в мокасины, во время спуска по склону к озеру, и усесться под вечер на полянке, и поставить на огонь сковородку, сделав так, чтобы запах жарящегося в собственном жире бекона проник в ноздри читателю…

Чувствуя, как грудь сжимает тоска, он подумал, что пора идти. Было, наверное, уже больше одиннадцати, и вино оказывало свое освобождающее воздействие, подтверждало свою предательскую способность вызывать воспоминания. Он встал и открыл дверь. На коврике у входа его поджидал Черный Пес, преданный хозяину как истинная собака.

— Говорят, ты отказался от еды, но в это как-то не верится. — Он направился к собаке, уже помахивавшей хвостом. Больше тринадцати лет прошло с тех пор, как он подобрал ее щенком на улице Кохимара, и этот черный кобель с кудрявой шерстью, в которой теперь проглядывали седые завитки, сразу привязался к своему хозяину, выделявшему его среди прочих усадебных собак. — Заходи, надо решить этот вопрос…

Пес заколебался, не веря своим ушам. Мисс Мэри не разрешала входить в дом собакам, в отличие от некоторых кошек, в первую очередь тех, что вели свой род от покойного Бойза — самого любимого ее кота за все долгие годы общения с этим племенем.

— Пошли, пока ненормальной нет дома…

И он щелкнул пальцами, приглашая собаку последовать за ним. Пес сначала робко, а потом освоившись потрусил следом на кухню. Вооружившись ножом, хозяин стал отрезать куски от висевшего на крюке сырокопченого окорока. Хемингуэй знал, что у Черного Пса упрямый характер и он способен отказаться от любой еды, но только не от ломтя копченого окорока. Он швырял псу один кусок за другим, а тот ловил их на лету и мгновенно заглатывал.

— Старина Черный Пес все еще хватает добычу на лету. Так-то лучше, ведь верно? Ладно, сейчас отправимся.

Он зашел в туалет, примыкавший к его комнате, и расстегнул брюки. Струя полилась не сразу, а когда это произошло, ему показалось, что вместо мочи он извергает из себя горячий песок. Закончив, он убрал сморщенный член в штаны, даже не встряхнув его, и подошел к своему рабочему столу. Из верхнего ящика, где хранились также счета и квитанции, он достал револьвер двадцать второго калибра, который всегда брал с собой, когда делал обход усадьбы. Оружие было завернуто в черные трусики, забытые в доме Авой Гарднер. Трусики и револьвер, обе вещи вместе, служили ему напоминанием о лучших временах, когда он мочился мощной прозрачной струей. Подняв с пола фонарь с тремя батарейками, он проверил, как тот работает. Он уже вышел из комнаты, но какое-то предчувствие неожиданно заставило его вернуться и взять со стеллажа, где хранилось охотничье оружие, автомат Томпсона, служивший ему верой и правдой с 1935 года, главным образом для стрельбы по акулам. Три дня назад он вычистил его, но всякий раз забывал отнести на место — на второй этаж Башни. Это был автомат той же модели, что у Гарри Моргана в «Иметь и не иметь» и у повара Эдди, друга Томаса Хадсона, из «Островов в океане». Он погладил короткий приклад, почувствовал под рукой приятный холодок ствола и вставил в автомат полный магазин, словно собирался на войну.

Черный Пес поджидал его в гостиной. Он встретил хозяина торжествующим лаем, призывая поторопиться. Для него не было большей радости, чем сопровождать Хемингуэя во время этого патрулирования, к которому обычно не бывали допущены две другие собаки и уж тем более кошки.