Прощай, Хемингуэй!

Каким бы почетом ни были окружены имя и личность Хемингуэя на Кубе, сколько бы ни посвящалось ему чествований и воспоминаний, все равно только этот бюст казался Конде искренним и подлинным, таким же, как любая из коротких утвердительных фраз, какими Хемингуэй научился писать в бытность начинающим репортером газеты «Канзас-сити стар». В самом деле Конде всегда считал излишним дальнейшее проведение турниров по ловле марлина, некогда придуманных самим писателем, ставших регулярными уже после его смерти и как бы освященных его именем. Во всяком случае к литературе это не имело никакого отношения. Фальшивым и отдающим дурным вкусом — в прямом смысле тоже — казался ему дайкири «Двойной Папа», который он однажды, бесшабашно запустив руку в свой тощий кошелек, заказал за стойкой бара «Флоридита» и получил гнусное пойло вместо напитка, которому Хемингуэй, руководствуясь собственным рецептом, к сожалению, отказывал в спасительной ложечке сахара, способной дать почувствовать разницу между хорошим коктейлем и плохо разбавленным ромом. Его не просто смущало, а оскорбляло создание гламурного «Берега Хемингуэя», чтобы богатые и красивые буржуа со всего света, а не какой-нибудь местный оборванец (в силу того, что он кубинец и пока еще живет на острове) могли наслаждаться яхтами, пляжами, напитками, деликатесами, услужливыми шлюхами и обилием солнца, но только такого солнца, что придает столь красивый оттенок коже, а не того, другого, что прожигает насквозь на тростниковых плантациях. Даже в музее-усадьбе «Вихия», который Конде перестал посещать много лет назад, обстановка напоминала декорации, заранее выстроенные при жизни, чтобы использовать их после смерти… В общем, одна только заброшенная беседка в сквере Кохимара с бронзовым бюстом на разъеденном селитрой постаменте говорила о чем-то простом и настоящем: это был первый в мире посмертный памятник писателю, о чем всегда забывали его биографы, и единственный искренний памятник, потому что его установили на свои деньги бедняки, рыбаки Кохимара, собравшие по всей Гаване нужное количество бронзы, после чего в дело вступил скульптор, не взявший платы за свою работу. Эти рыбаки, которым Хемингуэй в тяжелые времена отдавал свой улов, добытый в благословенных водах, которым он предоставлял работу во время съемок фильма «Старик и море», добиваясь при этом, чтобы им платили по справедливым расценкам; эти люди, которых он угощал пивом и ромом и внимательно слушал их рассказы об огромных и могучих серебристых рыбинах, пойманных в теплых водах Большой голубой реки, — только они чувствовали то, что не мог почувствовать никто в мире: кохимарские рыбаки потеряли своего товарища, того, кем Хемингуэй никогда не был ни для писателей, ни для журналистов, ни для тореро или белых охотников в Африке, ни даже для испанских республиканцев или французских маки, во главе которых он въехал в Париж, чтобы благополучно освободить от нацистов винные погреба отеля «Ритц»… Рядом с этим куском бронзы рассыпалось в прах все фальшивое и показное, что было в жизни Хемингуэя, обнажая правдивую сторону мифа о нем, и Конде восхищался этой данью памяти даже не писателю, которому не суждено было об этом узнать, а людям, способным совершить такое и продемонстрировать подлинность своих чувств, что так редко встречается в нашем мире.

— И знаешь, что самое скверное? — добавил бывший полицейский. — Похоже, этот сукин сын до сих пор сидит у меня вот здесь. — И ткнул пальцем куда-то себе в грудь.

*

Если бы Мисс Мэри не уехала, в тот вечер у них обязательно были бы гости, как это всегда бывало по средам, и ему не удалось бы выпить столько вина. Наверняка приглашенных на ужин было бы немного — в последнее время он предпочитал покой и беседы с одним-двумя друзьями бурным застольям былых лет, особенно с тех пор, как его печень подала сигнал тревоги в связи с чрезмерным количеством алкоголя, выпитого им за долгие годы, и как выпивка, так и еда возглавили ужасный список запретов, который неудержимо и мучительно разрастался. Тем не менее ужины по средам в усадьбе «Вихия» сохранились как ритуал, и из всех знакомых он предпочитал увидеть в этот вечер за своим столом врача Феррера Мачуку, старого друга со времен войны в Испании, и тихую рыжую ирландку Валери, такую волнующую и юную, что он, чтобы не влюбиться в ее невероятно нежную, гладкую кожу, сделал девушку своей личной помощницей, убежденный, что работа и любовь не должны совмещаться.