Прощай, Рузовка!

Лодку отремонтировали, Филипцев исчез. Встретились мы уже в Москве. Славка служил начмедом узла связи в Горках Ленинских. В подчинении у него оказался Шура Орлов. Сейчас, когда Славки давно уже нет, я с горечью вспоминаю его и чувствую свою вину. Филипцев стремительно спивался. Появлялся он у меня всегда неожиданно. В лёгком подпитии он оставался прежним, веселым, остроумным, неплохо пел под гитару, но стоило ему перебрать, мрачнел, говорил о близкой смерти. С женой он развёлся, она попала в тюрьму, потом на поселение. Сын воспитывался у чужих людей. Последние годы Филипцев постоянно жил на даче. Появлялся редко, чаще осенью, и всегда с огромным букетом белых астр.

Умер Славка весной 1994 года. Деньги на похороны выделил его одноклассник, бизнесмен, да и мы скинулись. Я выбил в АХО ВМФ автобус, собрал однокашников-москвичей. Ехали в деревню, расположенную километрах в тридцати от железнодорожной станции Сходня. Филипцев лежал в гробу в залоснившейся флотской тужурке без погон. На лбу кристаллики льда. Робкое солнце, птицы, жизнь… Славка упокоился на сельском кладбище. Рядом с могилой ржаное поле. Сын на похороны не приехал, зато пришли все жители деревни, его любили.

…Всякий раз, прощаясь с Петербургом, я обходил памятные с курсантских времён места. С годами это стало своего рода традицией.

Перенасыщенный транспортом Загородный проспект, шелест иномарок, троллейбусов, лишь изредка со скрежетом выкатывал трамвай, возвращая утраченное время. Дальше — сумрачное здание Военно-медицинского музея, где в разделе «Врачи-писатели» некогда экспонировались мои книги, часы, подаренные главкомом, и трубка. Как же писатель без трубки? За тусклыми, давно не мытыми стёклами окон музея — темень. Ремонт, а может, музей и вовсе закрыли. В скверике перед музеем всё также бегали и кричали дети. Слева выглянула выкрашенная в салатный цвет башенка бывшей Обуховской больницы — в башенке шестая аудитория. Как там сладко спалось после ночного патрулирования. Руслан Годинов носил в чемоданчике резиновую надувную подушку с чехлом, на котором было вышито «С добрым утром». В шестой аудитории я стал вести дневник, который помог мне вернуться в курсантские годы. Введенский канал давно засыпали. Но там, где он нёс свои мутные воды в Фонтанку, недовольно бугрится асфальт. А старые тополя остались, цел и высоченный жёлтый забор, через который ухитрялись перелезать томимые любовной страстью самовольщики, а над зданием, где помещалась кафедра физики, всё так же торчала закопчённая труба, на которую на спор залез курсант, а ныне профессор психологии Толя Соловьев. Принцевский корпус грустно глянул на меня мёртвыми окнами, он одряхлел, покрылся морщинами и напоминал старушку, сидящую на скамейке у загаженного подъезда. Клинический корпус давно построили, на фасаде прикрепили мраморные таблички с именами выдающихся учёных. Я поискал глазами клумбу с якорем, куда ронял бескозырку, когда целовал Валю, и не нашел. А навстречу мне по набережной Фонтанки шли длинноногие, сказочной красоты студентки, и я для них уже был представителем иного мира. Монстром ушедшей эпохи. Да, всё проходит…

— Прощай, Рузовка!