Прощай, зеленая Пряжка

Так можно было спрашивать о чем угодно. Терапевту ее нужно показать, вот что!

В дверях надзорки — вернее, в дверном проеме, потому что настоящих дверей нет ни в одной палате: не полагается, и только вход в инсулиновую занавешен простыней — сидела Маргарита Львовна; ногой она упиралась в противоположный косяк, так что получался как бы шлагбаум. Рядом с Маргаритой Львовной сидела Меньшикова. Старые врачи рассказывали, что когда-то Меньшикова была красавицей — во что легко было поверить, потому что и сейчас ее лицо оставалось приятным: смуглая, черноволосая, со слегка раскосыми глазами — похожа на узбечку. Больна она уже лет двадцать, а последнее ее поступление так растянулось, что она безвыходно в больнице года три. Состояние все время колеблется, в последнее время немного улучшилось. Виталий вывел ее из надзорки — и вот она сама уселась при входе: плохой признак — значит, снова там окажется.

При приближении Виталия Маргарита Львовна поднялась. Вид у нее все еще был оскорбленный.

Новая больная поступила, Виталий Сергеевич. Ввели ей аминазин, как вы назначили. Устроила тут нам гастроль. Сейчас спит.

Виталий заглянул: Вера Сахарова спала, укутанная простынями, остальные его больные с надзором ушли гулять — делать в надзорке было нечего.

Теперь уже раскутайте ее.

Вы не видели, Виталий Сергеевич, какую она выдала гастроль! Доре Никифоровне ногой в живот! Меня поцарапала.

Сочувствую, Маргарита Львовна, и охотно верю. И все-таки распеленайте. Она будет спокойнее.

Если вы приказываете.

Вот именно: приказываю. Когда вы поймете, что больных не наказывают! Их лечат.

Утреннее раздражение не прошло, оказывается. Маргарита Львовна промолчала, но вид ее сделался еще более оскорбленным. Ну и пусть. Виталий обратился к Меньшиковой:

А вы зачем здесь сидите, Галина Дмитриевна? Как будто боитесь чего-то: жметесь к сестре. Шли бы гулять.

Нравится мне, вот и сижу. А вы только ходите и всюду подсматриваете.

Все из первой палаты стремятся, а вы как будто снова сюда хотите. Как вам на новом месте? Как соседи показались?

Подозрительные они. Особенно та, что справа.

Что же они вам могут сделать?

Что-нибудь могут. Возьмут да и зарежут ночью.

Да, вот и вывел из надзорки. Все сначала.

Выпишите меня, Виталий Сергеевич!

Как же вас выписать, если вы и тут боитесь кого-то?

А я дома в комнате запрусь и никого пускать не буду! И на улицу не выйду!

Какой же смысл выписываться, если дома запретесь?

А все равно домой хочется!

Вылечиться надо сначала.

Дежурная фраза! Как будто Виталий хоть на йоту верит, что Меньшикова на двадцать первом году болезни может вылечиться?

А если не вылечусь? Что ж, что больная? Больной тоже домой хочется! Может, еще больше, чем здоровой!

Бывает: бредовая, дефектная — и вдруг так пронзительно! Виталий отошел молча.

Из инсулиновой палаты раздался звериный вой. Непривычный человек ужаснулся бы, но

Виталий знал, что все в порядке вещей. Лечение инсулином, когда больные впадают в кому — состояние очень близкое к смерти — многие авторитеты считают единственно действенным при шизофрении. Аминазин и ему подобные препараты успокаивают, а инсулин лечит — то есть воздействует на глубокие механизмы болезни; В какой-то степени, разумеется. Лечение близостью смерти — так это можно назвать. Ну, впрочем, близость эта вполне безопасна: больных погружают в кому — и затем благополучно выводят, купируют. Осложнения реже, чем при обычных антибиотиках. А крик этот не от боли: больная, которая кричит, ничего сейчас не чувствует — кора мозга угнетена, растормаживаются какие-то древние примитивные центры…