Прощаю – отпускаю

– Барин, не ходите, обождите! Убью, если влезете!

– Ч-чёрт знает что! – выругался Иверзнев, неловко опускаясь на крыльцо и доставая папиросы. Пальцы у него дрожали, и, когда четвёртая папироса, нераскуренная, искрошилась в труху ему под ноги, Михаил оставил попытку закурить. Глубоко вздохнул, переводя дыхание, и вполголоса, яростно пробормотал: – Господи, ну что же он за скотина!..

– Так ты что ж, не знала ничего? – недоверчиво спросила Катька час спустя, отмывая под рукомойником красные от крови руки. Устинья, лежавшая на лавке, молча покачала головой. Она не плакала больше, но мокрые дорожки на её щеках ещё не просохли. – Тьфу, дура! – выругалась цыганка. – А ещё мужняя жена!

– И что с того, что мужняя? Это у тебя четверо, ты всё знаешь… А я-то – впервой… И… Вот что вышло…

– Да разве ты не чуяла ничего?! Голова не кружилась? Не мутило, по утрам особливо? Соли полизать середь ночи не тянуло?

– Было… Всяко было… Только… Я ж думала, с устатку это всё да с беготни…

– У-у-у, ду-у-ура! – тихо завыла Катька, хватаясь за голову. – А ещё знахарка! Три месяца тяжёлой проходить – и самой не дознаться! Устька, вот ей-богу, не врёшь ли ты, а?

Устинья, не отвечая, снова тихо заплакала. Катька, наморщив смуглый лоб, с горечью смотрела на неё.

– Ну да ничего. Не вой, – с нарочитой бодростью сказала она, садясь рядом с подругой. – По первости всякое бывает. Какие твои годы! Вы со своим Ефимом ещё полные углы накидаете… – тут цыганка осеклась, но поздно: Устинья разрыдалась так, что в дверь встревоженно заглянул Иверзнев.

– Катька, ну можно мне, наконец? Что тут такое?

– Скинула она, барин, – хмуро сказала Катька, наспех подхватывая с пола окровавленные тряпки и выливая в ведро розовую воду из лохани. – Дело обычное. Бабье, житейское.

– Да… Да что же здесь обычного?! – вскипел Иверзнев, кидаясь к Устинье. – Что тут житейского?! Право, твоего Ефима повесить мало!

– Да что вы кричите, он и не знал ничего, – тяжёлым от слёз голосом сказала Устинья, утыкаясь в угол подушки. – Господи… Да что же он, идол, сделал… Да на что?!. Катька, милая, побежи ещё! Узнай, что говорят! Ты умеешь, ты из человека душу вытрясешь, ежели надо! Может, врут, может, другой кто?! Не Ефим?! Перепутало, может, начальство что-то, господи…

– Сейчас сбегаю! Сейчас, золотенькая! А ты лежи, не вставай! Доктор, миленький, последите за ней! – Катьку снесло за порог.

Устинья снова спрятала лицо в подушку. Иверзнев, стоя рядом, с беспокойством наблюдал за ней. Прошла минута, другая.

– Вот ведь дура я… Вот ведь безголовая… – наконец с трудом глухо выговорила она. – Ведь знала… Знала, что он с дури да со злости такое может выкинуть, что Бог на небе ахнет! Всю жизнь, всегда таким был! И вот вам… Господи, да что ж это, да за что же… И что же я за ду-у-у-ура, угодники святые…

– Ради бога, Устя, при чём тут ты? – тихо спросил Иверзнев.

– Да как же?.. Да нешто нет?! Кабы я тогда послушалась… Да ушла с вашей больницы-то… Как он хотел… – рыдания мешали Устинье говорить. После каждой фразы ей приходилось делать глубокий вздох. – Ефим ведь – муж, слушаться надо было… а я… Господи, да нешто ему поперёк можно было?! Он тятьку родного не слушал, а тут – я… баба… жёнка… Ой, да что же это вышло, что ж я сделала…

– Устинья, не смей! – вдруг жёстко приказал Иверзнев. – Ты сама не понимаешь, что говоришь!

От неожиданности Устинья оторвала лицо от подушки и умолкла, глядя на Михаила мокрыми испуганными глазами.

– Да не понимаешь! Не смыслишь! А твой дурак Ефим не понимает тем более! Ну, подумай, вообрази, что бы стало, если б ты его послушала! Кто бы лечил Алёшу Брагина? Я?! Мальчик умер бы от остановки сердца, и я не смог бы помочь! И иркутские врачи тоже! А пожар?! Вспомни пожар! Яшку, других! Вспомни эту мазь от ожогов, которую ты варила здесь! Вспомни женьшень! Скольких людей ты спасла за эту зиму?! Что с ними бы сталось без тебя?! Неужели блажь твоего разбойника важнее всего этого?! Ты же умная, ты должна понять!

– Не кричите, Михайла Николаевич, люди услышат… – тихо, устало сказала Устинья, вновь опускаясь на лавку. – Правы вы, верно. Только вот… Беда-то вышла. И не поправить.

– Может, и к лучшему! – отрезал Михаил, отворачиваясь к стене. – Он не стоил пальца на твоей ноге. И я это говорю не потому, что… Любой, кто знает тебя и его, подтвердит мои слова!

– Не надо, Михайла Николаевич, – помолчав, вздохнула Устинья. – Неправда это. И никто лучше меня про то не знает.

– Ты просто любишь его!