Прощание

После зрелища папиного мертвого тела сама мысль о еде вызывала у меня отвращение. Но уж чашка чая вряд ли может ассоциироваться со смертью? Я вскипятил в кастрюльке воду и залил ею пакетик чая в чашке, постоял над нею, глядя, как от пакетика отделяется цветная струя, медленными спиралями расходясь по воде, пока та не сделалась полностью желтой; тогда я взял чашку и вышел с ней на веранду. Далеко в устье фьорда показался направляющийся к берегу датский паром. Небо над ним полностью прояснилось. В покрывшей все небо тьме по-прежнему можно было найти проблески голубизны, это придавало ему материальности, как будто это был гигантский платок, а звезды принадлежали скрытому за этим покровом свету, который проглядывал сквозь него в тысячи маленьких дырочек.

Я пригубил из чашки и отставил ее на подоконник. Тот вечер с отцом запомнился мне и кое-чем другим. На тротуарах буграми лежала наледь, почти безлюдные улицы продувало восточным ветром. Мы зашли в ресторан при гостинице, оставили в гардеробе верхнюю одежду и сели за столик. Папа тяжело дышал, он провел рукой по лбу, взял со стола меню, пробежал глазами до последней строчки и вернулся к началу.

– Похоже, тут не подают вина, – сказал он, встал и направился к метрдотелю. Папа что-то ему сказал. Тот покачал головой, папа резко повернулся, возвратился к нашему столику, рывком сдернул пиджак со стула и стал надевать, направляясь к выходу. Я поспешил за ним.

– Что случилось? – спросил я, когда мы вышли на улицу.

– Они не подают спиртного, – сказал он. – Господи! Оказывается, это отель для трезвенников.

Затем он повернулся ко мне и улыбнулся.

– Ведь какой же ужин без вина, – сказал он. – Но ничего. Тут рядом есть другой ресторан.

В конце концов мы пришли в «Каледонию», заняли столик у окна и принялись за бифштекс. То есть принялся я, а когда закончил, папина порция все еще лежала на тарелке почти нетронутая. Он покурил, допил последние остатки вина, откинулся на стуле и сказал, что собирается пойти в шоферы-дальнобойщики. Не зная, как на это реагировать, я только кивнул, не говоря ни слова. У дальнобойщиков хорошая жизнь, сказал он. Ему всегда нравилось водить машину, путешествовать, а если за это можно еще и получать деньги, то и раздумывать нечего.

– Германия, Италия, Франция, Бельгия, Нидерланды, Испания, Португалия, – говорил он.

– Да, – сказал я. – Хорошая профессия.

– Но пора закругляться. Я заплачу. А ты иди. У тебя наверняка много дел. Приятно было с тобой повидаться.

И я сделал, как он сказал: взял пиджак, пожелал ему всего хорошего и пошел в вестибюль, а оттуда на улицу; подумал было, не взять ли такси, решил не брать и направился к автобусной остановке. Из окна я потом еще раз увидел его, он шел через ресторан к двери в другом конце зала, где располагались бары, и опять его движения, несмотря на располневшее, грузное тело, были поспешны и суетливы.

В тот день я видел его живым в последний раз.

Мне все время казалось, что он старается держаться. Что в эти два часа он употребил все оставшиеся силы на то, чтобы держать себя в руках, вести себя как разумный человек, который здраво воспринимает окружающее, быть таким, как раньше.

Мысль об этом преследовала меня, пока я ходил по веранде, глядя то на город, то на море. Я подумывал, не прогуляться ли в город, а может, и к стадиону, но нельзя было оставить бабушку одну в доме, да кроме того, не очень-то и хотелось. К тому же завтра утром все будет выглядеть иначе. Новый день приносит с собой не только свет. Как бы ни был ты измотан всевозможными переживаниями, ты не можешь не почувствовать бодрящего ощущения утра. И я, забрав с собой чашку, положил ее в посудомойку, отправил туда же все чашки, стаканы, блюдечки и тарелки со стола, засыпал порошок и включил машину, вытер стол мокрой тряпкой, отжал ее и повесил на кран, – хотя мятая, мокрая тряпка и смотрелась на блестящем хромированном кране как-то вызывающе неприлично, – пошел в гостиную и встал рядом с креслом, в котором сидела бабушка.

– Пожалуй, пойду ложиться, – сказал я. – Трудный был день.

– Разве уже так поздно? – спросила она. – Да, тогда и я тоже скоро лягу.

– Ну, тогда спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи.

Я хотел было идти.

– Знаешь что, – сказала вдруг бабушка.

Я обернулся к ней.

– Неужели ты и сегодня собираешься спать на чердаке? Внизу тебе будет удобнее. Ну, в нашей старой спальне. Там и ванная рядом.

– Ты права, – сказал я. – Но я, пожалуй, все-таки останусь наверху. Мы там уже устроились.

– Да, да, – сказала она. – Делай, как тебе лучше. Ну, спокойной ночи тебе.

– Спокойной ночи.

Уже придя в комнату и начав раздеваться, я понял, что она предлагала мне лечь внизу не ради моего удобства, а потому что это нужно было ей. Я тотчас же надел только что снятую рубашку, забрал с кровати простыню, свернул одеяло, подхватил его под мышку, в другую руку взял чемодан и снова спустился вниз. На площадке второго этажа я встретил бабушку.

– Я передумал, – сказал я. – Ты была права, внизу будет лучше.

Я спустился вслед за ней по лестнице. В прихожей она обернулась ко мне: