Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

Верх выбирали в очередь, каждый со своей тачкой, но когда печи опустели наполовину, пришлось, волей-неволей, снова делиться, теперь уже по одному: кто — на подачу, кто — на вывозку. Работа, слегка усложнившись, вошла в размеренную колею, а ближе к концу и вообще поплелась через пень-колоду. Мастер, изредка заглядывая к ним, хмыкал, вздыхал, посмеивался:

— Укатали сивку крутые горки? — Бесовский глаз его вызывающе щурился. — Это вам не по вокзалам блох давить. Эх вы, хлебоеды, горе-работнички, мать вашу так!..

Длинными осенними вечерами они резались в карты, а если было воскресенье, бражничали, обменивая краденую с ближнего поля кукурузу на самогон у хуторских, благо мастер вместе со своей половиной в эти дни улетучивался с завода. Закуска бегала, как говорится, прямо под ногами: тот разводил кроликов в естественных условиях, счету им не знал, а потому оставалось лишь выманить одного из них на свет Божий, чтобы достойно завершить очередное пиршество.

У молодого пьянства есть великое преимущество: человек просыпается на другое утро, словно новорожденный, с хрустально звенящей головой и чистыми помыслами, готовый, что называется, петь и смеяться, как дети. Но грозный зверь похмелья, дремлющий в нем, когда-нибудь все же проснется, расправит когти и возьмет свое, протащив его по всем девяти кругам адской горячки. Сколько раз потом, после мертвых запоев, низвергаясь в ложные бездны и возносясь на обманчивые высоты, будет кружить он по запутанным лабиринтам делирия, прежде чем окажется у той незримой черты, за которой уже нет спасения! Кто, какая сила удержит его у этой черты и повернет обратно, никому не ведомо, но чудо случится, обязательно случится! Человек должен, обязан повернуть!

Пили, как правило, по-черному, одну за другой, лишь бы поскорее оглушить себя, забыться, дать себе полную волю. Когда же явь, словно взбаламученная брошенным в нее камнем, раскалывалась, принимаясь рябить и дробиться перед глазами, восторг собственного «я», переполнив душу, бурно выплескивался наружу. Расступись, дрянь, дерьмо идет!

Первым срывался с места Витек.

— Иэ-е-ех! — рассыпался он мелким бесом вокруг стола. — «На горе стоит ишак и ушами машет. — Красноречивая пауза заполнялась виртуозным плясом. — Его семеро дерут, а он чечетку пляшет». Давай, братва!

И братва давала. В ход пускались миски и ложки, ножи и расчески, ладони и подошвы: оркестр не ахти слаженный, зато звучный. Плясал Витек, надо сказать, мастерски. Под аккомпанемент подручных инструментов он рассыпался по земляному полу ритмической дробью, в полузабытьи опуская веки:

— «Ой капут, капут, капут, теперь по-новому дерут, задом кверху, мордой вниз и родится кому-нис…» Держите, братцы, кончаю, моча не держится!..

«В Игарке бы мне такого, — хмелея, умилялся Влад, — дали бы мы с ним шороху на концертах!»

Когда, устав от крика и хохота, они разморен-но затихали, на них вдруг наваливалась безотчетная тоска, им становилось жалко себя до слез, горькие спазмы сжимали горло и это их новое состояние само подсказывало выход. «Как в саду при долине…» — затягивал один из них. Остальные тут же и с охотой подхватывали: «Громко пел соловей, а я, мальчик, на чужбине, позабыт средь людей». Каждый прекрасно сознавал, что не «позабыт» он и не «позаброшен», а разыскивается родней через милицию по всему Союзу, что сиротство его добровольное и что «могилка» его «на чужбине» дело весьма туманного будущего, но сентиментальное колдовство песни уже пленило их, исторгая из них сладкую горечь пьяных слез. Горит душа, налей!

Мастер, видно, о многом догадывался, но молчал, предпочитая уголовную взаимозависимость хорошей ссоре, которая могла обойтись им всем гораздо дороже, чем худой мир, тем более, что кролям своим он давно потерял счет, а до колхозной кукурузы ему вообще не было никакого дела. Лишь порою язвил завистливо:

— От рвань посадочная, куда только милиция смотрит, скоро все добро артельное в распыл пу-стют, нет на вас удавки, мать вашу так!

Но карты и пьянки вскоре тоже приелись. Душа, однажды разнуздавшись, жаждала большего размаха и безобразия отчаяннее. Влад по прошлому опыту знал, что предел, за которым в таких случаях начинается всеобщее озверение, близок, а тогда, по неумолимому закону круговой поруки, он будет втянут в любую затеянную здесь авантюру. Перед ним вновь замаячил призрак лагерной зоны. Необходимо было что-то срочно предпринимать. Опасность делает человека изобретательным. Вот где сгодился ему давний его навык детдомовского и тюремного «романиста». Память Влада хранила десятки многосерийных «романов», на ходу сочиненных и тут же рассказанных им в тоскливые вечера камерных бдений. Освежить их в памяти и, стряхнув с них пыль, вновь ввести в дело, не составляло труда. И Влад пустился во все тяжкие. Выноси, Господи!