Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха

— Одной зимы не выдержал, сосунок, а я в этой прорве шестую коротаю. Ты знаешь, чего я здесь за эти зимы повидал? Чего выдержал? На чем продержался? Эх ты, а еще в душу мне лезешь, по совести скребешь, суть вещей ищешь. Спиноза, Жан-Жак Руссо нашелся! — Победительное радушие прямо-таки душило его. — Будь ты проклят, но я спасу тебя, завтра же получишь расчет и марш на материк. Мой совет: в Игарке не задерживайся — засосет, не таких засасывала. Билет у тебя будет до Красноярска… Иди, собирайся, голова садовая!

По-отечески взлохматив ему голову, Скопенко широким жестом отпустил его и тут же повернулся к нему спиной, как бы навсегда отгораживаясь от него и ото всего, что их так болезненно связывало.

Расчет ему оформили «в связи с невозможностью дальнейшего использования», а уже вечером следующего дня Влад сидел в салоне насквозь промороженного транспортного «ИЛа», и белая бездна тундры плыла у него под крылом.

На остановке в Дудинке, чтобы не соблазняться буфетом, Влад даже не вышел из самолета, но в Игарке, где предстояла пересадка, он, назябшись за эти три часа лёта, не выдержал, решил хватить стакан перед новым полетом и, конечно, тут же сошел с рельсов. Сначала он кого-то угощал, затем угощали его, после чего явь перед ним обернулась радужной каруселью, у которой впереди даже не намечалось остановки. Где-то в самом конце, из калейдоскопа лиц перед ним выделилось раскосое, татарского вида лицо, которое затем так и утвердилось в нем.

Проснулся Влад в крохотной, с низким потолком комнатенке об одно окно, выходящее в какую-то глухую стену. Над ним склонялся единственно запомнившийся ему со вчерашнего дня собутыльник: типичный потомок Батыя, казанского разлива. Татарин встретил его пробужденье беззлобным ворчанием:

— Ай, парень! — по-восточному прицокнул он языком. — Совсем молодой, а пьешь. Такой на аэродроме шолтай-болтай развел, башка снять, мало будет. Вставай, похмелись, думать будем, как дальше быть. Ты, малый, даже билет пропил. — Он добродушно махнул короткой ладошкой, как бы смахивая обдавший Влада холодным жаром испуг. — Не бойся, от себя не прогоню, работу искать будем… Пей, пей, не разбавленный…

Это была Игарка, «Старый город», дом татарина Мухаммеда Мухамедзянова…

Жизнь продолжалась, и приходилось вставать, думать, выходить в туманный и бесприютный мир.

7

Говорят, она сейчас совсем другая — Игарка. Но Влад запомнил ее такой, какой она предстала ему летом, а затем зимой пятидесятого года: скученной, деревянной, в ржавой паутине колючей проволоки по редким заборам. Ему ли было не знать, что за жизнь таилась там, за этими заборами. Но теперь, со стороны, она — эта жизнь казалась ему куда грознее и таинственней, чем в его собственную бытность среди ее весьма незамысловатых реалий. Правда, в отличие от лета, город зимой даже в полдень не просматривался дальше, чем на полквартала. Он гляделся, как склад декораций — кусками, деталями, реквизитом — причудливо и непонятно: вывеска, кусок тротуара, фасад или фронтон дома: не более того. Остальное тонуло, растворялось в вязком, забивающем дыхание тумане.

Прийдя в себя и окончательно протрезвев, Влад с утра до вечера обивал пороги городских кадровиков в поисках хоть какой-то работы. Но зимой в Игарке на каждое место по два, а то и три претендента: из отхожего промысла в летней тайге возвращается несметное количество всякого праздношатающегося люда и каждый из них спешит где-нибудь устроиться до следующей весны, которая снова разнесет их по вольготным углам тайги.

— Хо, — беззаботно утешал его Мухаммед, — подумаешь, какое дело — работы нет. Хлеб ешь? Тепло тебе? Тебя кто гонит? Сегодня нет — завтра будет…

Сам он сторожевая в горкоммунхозе, сутки дежурства, трое полной праздности, которую он использовал, обходя по вечерам злачные места Игарки в поисках даровой выпивки. В это время года в городских ресторанах зимовщики спускали тот самый длинный рубль, за которым они съезжались к семидесятой параллели со всех концов России и сопредельных с нею республик.

Домой Мухаммед возвращался заполночь, чуть не на бровях и чаще всего не один. Русская жена его Даша, худенькая, в чем только душа держится, распиловщица лескомбината, по обыкновению только руками всплескивала:

— Да куда же ты их на мою шею! — Маленькое, но жилистое тело ее упруго напрягалось. В эту минуту она походила на разгневанного цыпленка. — Ступай с ими куда хошь, на порог не пущу!

Но в конце концов пускала. Гости, отоспавшись и опохмелясь, с поклонами и благодарностью шли своей дорогой. И Даше это заметно нравилось, потому что женщина она была простая и жалостливая…