Прощание с кошмаром

Он действительно старался. Еще бы! Когда они приступили к работе, Егор предупредил его: «Ошибешься на этот раз — убью. Я по твоей милости больше не собираюсь все начинать сначала, понял — нет? Только попробуй сделать что-то не так! В землю по плечи вобью».

Потом он следил, как копошился Чучельник возле тела китайца, над его головой в тем, что с ней стало. Нет, Женька Чучельник все-таки маньяк. Сумасшедший маньяк… А кто же тогда я? Егор устало закрыл глаза: а пошли вы все на .! Сейчас, измотанный до предела, он испытывал одно лишь желание — увидеть себя, свое отражение в зеркале. Зеркальный двойник был его единственным другом, судьей и собеседником. А то совершенство телесных линий, гармония черт — все, что составляло лучшую часть его внешнего "я", — было его единственной отрадой в жизни. Ни один человек — будь то женщина, с которой он спал, или мужчина, не заставлял его чувствовать то, что он сам, Егор Дивиторский, чувствовал к себе, отраженному в зеркале. Ведь это просто какое-то чудо — ОН. Чудо, как те удивительные античные статуи, которые он видел в капитолийских и ватиканских музеях, когда в прошлом году они — он, Белогуров и Лекс — были летом в Риме. Иногда, запершись в комнате наедине со своим зеркальным двойником, Егор и сам воображал себя неким подобием тех умерших богов Греции и Рима — , разве он не был так же прекрасен, как они? Даже лучше…

— Есть хочу, — Женька вздохнул. — Жарко, а все равно есть хочу. Ты — нет, Егор?

Дивиторский открыл глаза, глянул на часы. Когда Белогуров уехал, было почти пять утра. Они занялись работой, позабыли о завтраке, обеде. Все надо было делать очень быстро, пока труп был свежим. И что говорить, Егору просто и кусок бы в горло не полез. А сейчас…

Половина четвертого. Полдня как не бывало, вот уж летит время в этом чертовом подвале…

— Сейчас чего-нибудь перекусим. — Егор старался, чтобы его голос звучал нормально, без постыдной сиплой дрожи. — А ты.., ты пойди, прими душ пока.

— Меня все время посылают в душ. Я такой грязный?

Женька смотрел на свои ногти. Егор не видел глаз брата. Ресницы у парня, как у девицы, на полщеки. Красивый он малый, Чучельник, это, видно, у нас с ним от матери — «выглёнд», как говорят поляки: кудрявый затылок, капризные чувственные губы… Только не мешало бы ему похудеть. Жрет много, разносит его. Ну да мозгов-то нет, чтобы удерживаться. Точнее, мозги есть, но…

— Я такой грязный?

Егор нахмурился. Что? Чучельник что-то там о себе понимает? Издевка, сарказм? Это у Женьки-то?!

— Пошел отсюда, — процедил он сквозь зубы. — Ну? Я кому сказал!

Брат прошел мимо, легонько задев его плечом — случайно или намеренно, Егор допытываться не стал. Он еще раз проверил установку для загара: ВЕЩЬ будет находиться в ней четыре с половиной часа. Потом, вечером, когда они с Белогуровым поедут избавляться от «бренных останков», Женька повторит всю операцию, использовав в качестве болванки меньший шар. Они запрут его в подвале на ключ. Не задохнется ли он тут, интересно?

Егор прислушался — как тихо в этом подвале, как в могиле. Словно и нет ничего там, наверху…

Женька плелся, как ему было приказано, в душ, когда повстречал в коридоре Лекс. Точнее, это она его увидела первой и подошла. Сдернула наушники плейера. Ей было смертельно скучно. Странно как: магазин сегодня отчего-то закрыт, Ивана куда-то унесло… Вчера она так быстро и крепко уснула. Белогуров дал ей дозу снотворного в стакане сока: на всякий пожарный, чтобы девчонка не увидела китайца в их доме.

— Где все наши? — капризно спросила Лекс. — Куда все подевались?

Женька остановился. Ему запрещали к ней прикасаться. Егор однажды предупредил: «Пальцем дотронешься — кастрирую, понял?» Женька не понял слова «кастрирую». Когда брат объяснил популярно, ему стало противно. Но не страшно. Он вообще мало чего боялся.

— Я тут перед тобой, — ответил он. — Егор внизу.

— А Иван куда уехал? С утра его жду.

— Я не знаю.

— Ты вечно ничего не знаешь, — фыркнула Лекс. — Бедный Женечка, Ну скажи, что ты вообще знаешь?

— Ты очень красивая сейчас.

Она снова хотела фыркнуть, но.., покраснела. Проклятие! Этот предательский румянец — «миндаль цветущий», как говаривал ее папаша, будучи под мухой…

* * *

Отец носил фамилию Огуреев и был алкаш запойный, но веселый. По профессии художник-реставратор, он работал в реставрационных мастерских сначала Ораниенбаума, а затем Гатчины под Питером. В Гатчине они и жили. А в 93-м мастерские накрылись к чертям собачьим…

Тогда отец стал завсегдатаем «дикого вернисажа» на Дворцовой набережной — предлагал иностранцам посредственные акварели, торговал открытками и видеокассетами. Мать его бросила давным-давно — и, наверное, правильно. «Неудачник наш папка», — говорила она своей дочке Александрине-Лекс. Впрочем, Лекс с матерью виделась редко. У той началась бурная личная жизнь, закончившаяся вторым браком и рождением сына. А Лекс жила с отцом: при разводе родители договорились — раз девочка так отлично успевает в школе, нечего ее травмировать переводом в другую.