Прощание с миром

Так получилось, что в тот же день я навестил одного моего знакомого, пишущего, кстати сказать, о книгах, связанных с войной, и, с отчаянья, от того, что вышел такой нескладный, глубоко огорчипший меня разговор с этой ничего не забывающей и ничего не прощающей надлитературной дамой, рассказал ему о только что прочитанном мной романе, повторил то, что я только что рассказывал этой деятельнице. Выслушав мою более чем сбивчивую речь, он сказал, что тотчас же отправится в библиотеку и возьмет этот роман, этот журнал возьмет себе, чтобы проверить меня, мое впечатление... Яподумал, что, наверно, он все-таки этого не сделает, потому что когда же тут читать, когда все кругом отдыхают, купаются. К тому же слишком тяжелое будет это чтение, страшный, прямо скажем, роман для пляжа и для курорта. Но когда я вернулся в Москву (мой знакомый уехал раньше меня), я прочел в «Правде» его обстоятельную, занимающую половину полосы статью, высоко оценивающую роман Семина.

А на другой год нечаянно в Переделкине, за день до его отъезда оттуда, встретил я и самого Виталия Семина и говорил с ним. А еще через год какой-нибудь, а может даже и через полгода, узнал о его смерти. Этого большого, сильного, как показалось мне, хорошо владеющего собой человека оскорбили в Коктебеле какие-то чужие, посторонние на этот раз, жившие там в это время года люди, и он, подорванный прожитой им прошлой жизнью, не выдержал и умер. Не выдержало сердце.

Виталий Семин, перенесший ужасы немецкого концлагеря, погиб от хамства у себя дома, в своей стране.

Одной капли было достаточно, чтобы свалить этого большого и очень чистого человека.

СУДЬБА АЛЕКСЕЯ БИБИКА

В Гагре, в писательском доме, сидел за одним столом с Алексеем Бибиком, пролетарским, как говорили тогда, писателем, первые рассказы которого печатались еще до пятого года, полжизни, если не всю жизнь, проведшим в тюрьмах и лагерях, сначала в тех, в царских, а потом в наших, в сталинских. Сидеть с ним за одним столом было тяжело, хотя старик был прекрасный, очень добрый, очень симпатичный. Он нет-нет да и принимался рассказывать о том, что с ним там было, что он перенес, пережил. Охотников слушать, конечно, было немного, а у старика была потребность рассказать, поделиться... Например, о том, как играли в «футбол». «Мячом» в этой игре был валяющийся на полу после допроса Бибик. Как однажды он, в лагере, когда, казалось бы, никто не видел и не слышал, забывшись, запел, и к нему тотчас подбежал испуганный и встревоженный лагерный повар, у которого он был дровосеком и у которого котлы скоблил, и стал умолять, чтобы он замолчал. «Скажут, что я тебя так раскормил, что ты уже петь начал».

Голос у Бибика был очень красивый. Я не раз слышал, как он по утрам, со своего балкона, в Гагре в той же, где балконы выходили на море, пел какие-то свои молодые, очень красивые песни.

Как можно было понять, в молодости своей Алексей Павлович был очень сильным человеком. Явидел снимок, который он мне показывал, в Ростове где-то, в молодые годы опять же, сделанный. На снимке этом снят богатырь, человек с мощной шеей и широкой грудью.

В революционное движение вступил чуть ли не двадцати лег, когда работал учеником токаря в железнодорожных мастерских в Харькове... Слушал Ленина, знаком был с Плехановым, с Верой Фигнер.

В Ялте, где некоторое время спустя мы еще раз оказались соседями, я всякий раз, встречая его на горе, по пути к дому, пробовал подвезти его, посадить в такси, но он всегда

отказывался, предпочитая подниматься наверх пешком.

Незадолго до смерти прислал, из той же Гагры как мне кажется, фотографию, на которой он был заснят в позе человека, пытающегося свалить мощное, толстое, перекрученное в стволе дерево. Не знаю, что это было за дерево, может быть, даже и дуб.

На обороте было наткано: «Л. Бибик в борьбе с силами зла». Не помню дословно, по кажется так. Ядумаю, фотографию эту можно будет найти при случае.

Умер в 1976 году. Насколько я знаю, последние годы жил у дочери, в Минеральных Водах.

ТИХИИ УГОЛ

Это было в моем детстве, но я этого не знал. Недалеко от нас, в Уржуме, в той же самой Кировской области, в детском доме, в приюте, находились два сына Косиора, репрессированного к тому времени видного партийного и государственного деятеля, Володя и Миша. Они были, можно сказать, мои сверстники. Только немногим моложе меня. Володя с 1923 года, Миша с 1927-го. Володя потом погиб на войне. Мать их была выслана в ту же Кировскую область, в соседний район, и не имела права покидать пределов района.

Молодой человек, работавший воспитателем в детдоме, где находились эти ребята, каким-то образом обнаружил у них портрет отца, вырезанный из старого, не знаю уж где найденного ими отрывного календаря. Поднялся страшный переполох, мальчикам грозила беда. Школьный учитель, преподававший математику, заведующий учебной частью, долго обхаживал этого молодого человека, долго уговаривал его, пока, не знаю уж как, не удалось замять эту историю.

Портрет отца, конечно, уничтожили.