Прошлое в наказание

– Водили детей в Политехнический музей и решили пообедать. – Я почему-то испытывал неловкость.

– Папа, классный музей, а мы с тобой туда не ходили. – Василий уже стоял рядом с отцом, схватив его за руку.

– А теперь ты сходил. Благодаря дяде Олегу. – Он глянул на меня с некоторой иронией.

Мне это не понравилось, но я предпочел сделать вид, что меня его слова не тронули.

– Возьми стул, присоединяйся, – предложил я.

– Спасибо, но… не могу. – Он картинно развел руками. – Вы уже почти закончили, а я даже меню не полистал. Сяду там, в сторонке… – Вася потянулся за ним, но услышал: – Оставайся здесь. Вон, с Кириллом поговори о чем-нибудь.

Наше общение за столом было скомкано. Обед мы заканчивали в молчании. Даже Кирилл с Василием перестали болтать.

Невольно я наблюдал за братом. Он занял место в углу, а вскоре к нему присоединился мужчина средних лет. Они принялись оживленно беседовать.

«Вот ведь человек, – подумал я с осуждением, – не мог сказать, что у него деловая встреча. Конспиратор хренов… Но я тоже хорош – не понял, что у него тут место для постоянных встреч… А может, не только у него?..»

Я оглядел достаточно просторный зал, и подозрения в правоте моей догадки усилились: столы были заняты мужчинами, сидевшими по двое, по трое и поглощенными разговорами.

Когда мы покинули ресторан и двинулись в сторону «Детского мира», я с некоторой неловкостью произнес:

– Я никак не предполагал, что он туда придет.

Настя ничего не сказала.

Мы шли рядом, за нами тянулись наши дети, увлеченно обсуждавшие, чья школа лучше. У входа в метро наши пути расходились.

– Ты на меня обижаешься? – спросил я.

– Мне на тебя не за что обижаться. – Ее лицо осталось серьезным.

– Нехорошо получилось.

– Ты в этом не виноват.

Я не стал объяснять ей, что мог бы догадаться о вероятности такой встречи. Промолчал.

В метро было немноголюдно. Для меня и Кирилла нашлись места.

– Папа, мы еще куда-нибудь сходим? – спросил он.

– Сходим, – без колебаний отвечал я.

– А куда?

– Куда?.. Можно сходить в Оружейную палату. Она в Кремле, где я работаю. Там много интересного. А можно в Третьяковскую галерею. Или в Пушкинский музей. Там картины. Много хороших картин.

– А мы Васю возьмем с собой?

– Тебе хочется?

– Да.

– Тогда обязательно возьмем.

Доставив сына домой, я отправился к себе. Вновь на общественном транспорте. С любопытством разглядывал пассажиров, большей частью мрачных, с усталыми лицами, и размышлял о том, что уже два месяца прошло с принятия новой Конституции. Появились Государственная дума, Совет Федерации, а кроме них Федеральная служба контрразведки, Общественная палата и много еще чего. Но жизнь людей не изменилась, да и не могла измениться за столь короткий срок – я прекрасно понимал это. И все-таки хотелось видеть перемены. Осязаемые, явственные. Хотелось прикоснуться к будущему, уверенно входящему в нашу жизнь.

Зыбучие пески жизни

– Миша повесился, – произнес мужской голос.

– Какой Миша?!

– Манцев.

Никаких мыслей в голове. Ни что это глупая шутка, ни что это ужасно. Хотя это было ужасно.

– Съездил в Испанию, вернулся и… повесился. – Я узнал наконец голос Лесина. – Похороны завтра.

– Почему он сделал это?

– Да все эта сучка. Жена… Увидимся, расскажу.

Положив трубку на аппарат, я замер в растерянности. Мой добрый приятель умер. Повесился. Завтра похороны. «Ему не было сорока, – в оцепенении думал я. – Зачем он это сделал? Неужто есть такие обстоятельства, что дальше жить нельзя? Неужто можно дойти до такого отчаяния в наше далеко не худшее время?» Не было ответа на эти вопросы.

Утром я приехал в судебно-медицинский морг Института Склифосовского. Леня, Дима, Саша Лесин и еще несколько бывших студийцев уже находились здесь. Я подошел к Мишиной матери, сказал слова соболезнования. Она молча кивнула в ответ. Ее лицо было спокойным, хотя и хмурым. А вот Марьяна, десятилетняя дочь Миши, стояла с разбухшими веками, красными от слез глазами. Когда вывезли на каталке гроб, она тихо заплакала.

Никто ничего не стал говорить. Мастера слова замерли у гроба в молчании. Я тоже не имел желания произносить речи, я смотрел на Мишино лицо, потемневшее, незнакомое, на котором застыло какое-то удивленное выражение. В самом деле, о чем говорить? О том, что он писал очень даже неплохие рассказы, повести, но ему не удалось издать ни одного произведения? О том, что он был хорошим человеком, но любил выпить и порой уходил в запой?

Мы стояли в тишине минут пять, каждый наедине со своими мыслями, затем работник морга подал знак: пора. Накрыл гроб крышкой, покатил к выходу, где его ожидал открытый зев задней двери автобуса. Мы помогли переместить гроб на пол автобуса, зашли внутрь. И старенький, скрипучий пазик поехал на Даниловское кладбище.