Прошлой осенью в аду

— Не ешьте, Юлия, лаврушки даже из супа! — выкрикнул Агафангел из угла, куда его совсем оттеснил Бек. — Нажуетесь и лишитесь рассудка. Начнете бормотать всякий вздор, а этот… будет торговать пророчествами. На вашу погибшую душу, как на падаль, слетятся омерзительные бестелесные твари. Они сожрут вас, а он снова скажет, что неопытен, что промашка вышла!

— Он врет, это дурак, — успокаивал меня Гарри Иванович. — Невежество вечно пугает кошмарами. Но истина не может быть кошмаром! Сейчас ты выпьешь…

Я с ужасом увидела, что туман вдруг повалил густыми клубами, как пар из котла, а травой запахло сильнее и слаще. Даже бульканье послышалось снизу, из-под мрамора. Оттуда так и дохнуло жаром. Бек прислушивался к бульканью и водил белой босой ногой по мрамору, будто пробовал, горячо ли. С Агафангелом он что-то сделал: тот подпрыгивал и бился в своем углу, как муха в тенетах, но не мог сделать ни шага вперед. Бек стал величав и медлителен, снова постарел и осунулся, редкие кудри дыбом встали вокруг гладкого костлявого лба. Он теперь напоминал мумию или чью-то посмертную маску (я недавно видела такую по телевизору). Он был страшен и благостен.

— Бегите же, Юлия! — слабым заячьим голоском взывал ко мне из угла Агафангел. Бек уже не сердился на него, а только иронизировал:

— Итак, Геша, ты считаешь себя философом, потому что ты замарашка, и плащ у тебя грязный?

— Нет! Наоборот! У меня плащ грязный, потому что я философ. Я презираю тряпки и те золотые побрякушки, которые ты так ценишь. Увешался ими до пупа. Да бегите же, Юлия!

Куда мне было бежать? Густые клубы пара заполнили все вокруг. Гладкий мрамор стал податливым и зыбким, как студень. Я и шагу теперь не могла сделать, чтоб не поскользнуться или не увязнуть в теплых хлябях. Я была подвешена в какой-то студенистой каше, дающей мне иллюзию опоры, а на самом-то деле вокруг — впереди, позади, внизу — была бездна. Агафангел смутным пятном белел сбоку и уже исчезал, рассеивался, но он продолжал кричать слабо, будто с зажатым ртом:

— Бегите, Юлия! Слышите? Он уже замучил кого-то, чтоб сунуть в свое дьявольское варево и сделать для вас мост в сонмище бесов. Слышите голос?

Я ничего не слышала, кроме шуршания клубящихся паров и грозного клекота близкой бездны. Однако после слов Агафангела мне вдруг в самом деле почудился слабый какой-то голосок, который таял и растворялся в бульканье и шуме.

— Душа погибла! О боги! Нет, две души! — метался Агафангел. Бек вдруг развернулся к нам, и я увидела, как он огромен, бесконечен и бесплотен в своем буром пурпуре. Он рос на глазах, как растет грозовая туча. Он схватил Агафангела громадной рукой, а тот был маленький, белый, бесформенный, как двухдневный котенок, и болтался, совсем как котенок, в костяных безжалостных пальцах.

— Прощай же, дурак, — сказал Бек спокойно. — Слишком далеко ты забрался на этот раз. Тебе не вернуться назад. Юлию пожалел? Не надо, она моя. Прощай!

Почерневший клубистый пар осветился снизу рыжим. Огонь завыл и загудел совсем близко и пыхнул в нас сухим печным жаром. Так все-таки снизу здесь огонь? И не от солнца мрамор теплый? И я погибла? И погубила Агафангела. Он ведь из-за меня попал в эту пропасть, и проклятая мумия Бек швырнет его сейчас, как скомканную бумажку, в свою печь. У, этот уже не человек и не дьявол, а просто ужас. И череп у него нечеловеческий какой-то, вытянутый, зубастый! И я ничего, ничего не могу больше! Подо мной огонь, повсюду пустота и этот проклятый пар, обращающий меня в слизь, в ничто!

То, что я тогда сделала, конечно, дико, странно и выглядит неправдоподобным. Но почему-то в моем тлеющем и плавящемся мозгу явилось одно детское воспоминание, неуместное, но спасительное. Когда Агафангел уже болтался в Бековых пальцах над завывающим жидким пламенем, я стащила с ноги домашний тапочек и изо всех сил швырнула им в Бека, прямо в страшное костлявое лицо. Раздался треск, будто хрустнула вафля. Я зажмурила глаза и поняла, что подвешенность в пустоте и зыби кончились. Есть, оказывается, и низ, и верх, и теперь я вовсю лечу вниз. Лечу долго, как бывает в страшном сне, а уж если до земли долечу, то обязательно разобьюсь в лепешку. Я до сих пор не могу понять, что же тогда со мною было — неужели сон? Но почему тогда?.. Нет, лучше уж написать все, как было, без рассуждений. Мои домыслы все равно ничего не объяснят, да я и сама терпеть не могу, когда авторы в книжках долго рассусоливают.