Простая услуга

Мы с Шоном проговорили допоздна, пока глаза не начали слипаться. Мы обменялись тяжеловесными, хотя и целомудренными поцелуями в щеку. Он ушел в свою комнату, я в свою. Как только я легла, на меня напала бессонница. Думать о том, что Шон там, в темноте, в моем доме, было почти как секс. Я мастурбировала, думая о нем. И задавалась вопросом: а вдруг он тоже мастурбирует, думая обо мне?

Одна только мысль о том, что нас разделяет пара комнат, была как секс по телефону без телефона. Мне потребовалась вся отпущенная мне сила воли, чтобы не пойти в комнату к Шону. Я продолжала твердить себе, что ничего не будет, что я не из тех, кто спит с мужем пропавшей без вести лучшей подруги.

* * *

Я понимала: даже если все останется в тайне, мы будем чувствовать такую вину, что, как только увидим полицейских, они сразу все поймут и заподозрят, что мы виновны в чем-нибудь еще. Они могут даже заново открыть дело против Шона. Я сознавала, что это смешно, но тем не менее…

Но тем не менее желание разлито в воздухе. Все пропитано им, даже при том, что я знаю, что мы с Шоном оба думаем: лучшая подруга твоей жены, муж твоей лучшей подруги. Она любит нас, доверяет нам. Что мы за люди? Но то, что мы оба чувствуем так и понимаем, как относятся к нам другие, еще больше подогревает – и смущает.

Теперь Шон с Ники часто приезжают на ужин и остаются допоздна. Ники засыпает в детской, Шон несет его в машину и отвозит домой. Мы с Шоном подолгу пьем бренди и разговариваем; и несмотря на сексуальное напряжение или, может быть, благодаря ему, Шон начал открываться. Он рассказал мне о своем паршивом детстве, о матери-алкоголичке из высшего британского общества, которая вышла замуж за его отца, профессора колледжа (когда Шону было двенадцать, отец оставил их ради коллеги), и которая опустилась по всем пунктам, за исключением своих социальных амбиций и иллюзий насчет себя самой.

Я много говорю о Дэвисе и Майлзе. И не упоминаю о своем блоге. Интересно: я так хотела, чтобы Эмили уважала мой блог и восхищалась им, – и не хочу, чтобы Шон даже заглядывал в него. Я горжусь тем, что пишу. Но я уклонилась от темы. Кажется, я не хочу, чтобы Шон видел меня еще одной сверхделовой мамашей с ноутбуком. Он высмеивает матерей, которые демонстрируют такую отчасти агрессивную компетентность и всегда снаряжают своих малышей по последнему слову техники. Он зовет их “Мама-Кэп”. Мне не хочется, чтобы он смотрел на меня как еще на одну Маму-Кэп. Может быть, меня беспокоит, что он будет сравнивать меня – не в мою пользу – с Эмили и ее гламурно-модной карьерой.

Мы много говорим об Эмили. Шон рассказал, как они познакомились, что – как странно, думаю я теперь – никогда не всплывало, когда Эмили рассказывала о своей жизни. Обычно люди обмениваются такими историями в самом начале дружбы. Ее модный дом и его инвестиционная фирма вместе вели вечер в пользу организации, помогающей женщинам Африки получать чистую воду. Ужин проходил в Музее естественной истории, что – с цветами, свечами и декоративной подсветкой – было ужасно романтично.

Эмили представила человека, который представил человека, который представил ее босса, Денниса Найлона. И когда Шон увидел ее на подиуме, в простом, но впечатляющем черном вечернем платье, увидел – на гигантских экранах, развешанных по всему залу – слезы у нее на глазах, когда она говорила о благотворительности и тяжелой жизни женщин, ради помощи которым они собрались, то решил, там и тогда, что женится на ней.

Меня это впечатлило сильнейшим образом. Я знаю, как трогательны могут быть слезы Эмили. Я видела, как она плачет обо мне, о моем муже и моем брате. В изложении Шона история их встречи и своего ухаживания прозвучала как одна из тех красивых историй, которые я хотела бы рассказывать о своей собственной

жизни, о своем браке.

Разговоры об Эмили помогают нам обоим. Они позволяют надеяться, что она все еще жива и ее найдут. А еще они ослабляют напряжение между нами, словно Эмили рядом и напоминает нам, что мы любим ее – а не друг друга.

Однажды вечером Шон сказал, что есть кое-что, чего я, возможно, не знаю об Эмили. Ее тайна. Я задержала дыхание, потому что все еще верила – хотя теперь уже было ясно, что я ошибалась, – что знаю о ней все. Или почти все.

Оказалось, что в детстве ее растлил родной дедушка. Ее родители так этого и не признали, что отчасти обусловило ее разлад с ними. Когда Эмили было двадцать, у нее (возможно, как результат) возникли проблемы с алкоголем, на фоне короткого романа с болеутоляющими и ксанаксом, и она провела месяц в реабилитационной клинике. Но с тех пор она не прикасалась к веществам.

Я была потрясена – не только тем, что поведал мне Шон, но и тем, что я об этом не знала. Не это ли она имела в виду, когда говорила о “безбашенных” днях, рассказывая о татуировке? Когда мы с ней делились своими секретами, эти травматичные моменты ни разу не всплыли. Я доверила ей тайны, о которых не говорила никому и никогда. Почему Эмили не доверилась мне?