Прости…

К мысли о дочке барда он возвращался не только в Рождество. В тюрьме о вине и наказании люди думают значительно чаще, чем во всех церквах и монастырях, вместе взятых. Он был абсолютно уверен в этом. Если бы его спросили (раз ему предложили поговорить с тюремным психологом, но он отказался), по отношению к кому он чувствует самую большую вину, то ответ был бы всегда один. Он всегда знал, что никакой «компенсацией» он никогда не искупит своей вины, но ему хотелось дать ей как-то знать, что он считает себя виноватым и что чувство вины не дает ему покоя. Однажды на его имя в тюрьму пришло заказное письмо (но несмотря на то, что письмо официальное, из суда, его вскрыли и перлюстрировали), где сообщалось, что совместно приобретенная им и Пати, но официально оформленная на Пати их краковская квартира «подлежит в качестве наследственной массы умершей разделу». Действительно. Умершей. Когда он читал, у него тряслись руки. Половина квартиры отходила ему, а вторая половина – «матери и сестре умершей». Космический абсурд. Наследство по жене, которую он убил?! Оказалось, что наследственное право создавалось не под влиянием эмоций. Умерла – значит – умерла. А как умерла – неважно. Наследство полагается. Все это тянулось очень долго, пока не удалось с помощью адвокатов решить вопрос наследства и продать эту квартиру. Большую часть денег, вырученных от продажи, он отослал дочке барда. Но это не принесло ему большого облегчения, он не видел в этом какой-то особой доброты и «благородства», но считал, то именно так и надо поступить. Это не помогло ему в очередное празднование Рождества за стенами тюрьмы. Картина пустого стула за столом, к которому садится девочка, до сих пор преследует его. Вот и сегодня, столько лет спустя, после стольких прошедших празднований Рождества, она снова вернулась. В очереди в кассу в «Реале»…

* * *

– Э-эй, граждани-ин, очнитесь. Вы платите? Тогда поторопитесь, а то вон как очередь разбушевалась, – вдруг донесся до его сознания голос кассирши. – Вам плохо?

Молодая женщина тревожно смотрела на него, энергично дергая его за рукав куртки.

– Да, да, конечно. Плачу, – ответил он тихо. – Задумался о празднике. Простите… – добавил и поспешно полез за кошельком в карман брюк.

Очередь злобно шипела. Он расплатился, взял коробку с питанием для Джуниора, положив сверху облатку в вакуумной упаковке, и поспешил к цветочному ларьку. Ожидавший его там мужчина сунул что-то ему в карман куртки, взял облатку и ушел, не размениваясь на благодарность.

За шабли он поехал в маленький магазинчик, что рядом с почтой в типовом панельном доме ранней постсоциалистической эпохи, прямо при въезде в городок со стороны Варшавы. Микрорайон типовых пяти– и двенадцатиэтажных бетонных коробок был расположен на такой дальней городской окраине, что когда-то о тамошних жителях говорили с деланой иронией и неподдельной завистью: «партийные беженцы из-под Варшавы». Почему «партийные»? Потому что квартиры в тех домах получали по очень большому блату в очень высоких кабинетах. Зависть тоже понятна: кому хочется стоять больше десяти лет в очереди на квартиру, за которую еще и платишь, потому что это кооператив. Но если у тебя есть «нужный человек» в совете жилищного кооператива или кто-то из родственников занимал высокий партийный пост и имел выход на «нужного человека» в этом совете, то мечта о своем жилище воплощалась в жизнь значительно скорее. Ему об этом рассказала как-то раз расстроенная и озлобленная старуха Бжезицкая, которая не смогла примириться с фактом, что ее единственная дочь эмигрировала из Польши и «поехала на конец света в Австралию». Все жаловалась: «Как же так, пане Винсентий, ведь как хорошо этой твари неблагодарной здесь жилось: М4[24] ей у партейцев устроили, с ванной, пане Винсентий, с ванной». А, спрошенная мимоходом, почему микрорайон называют «партийным», взяла его под руку, отвела на лестничную клетку и начала с нескрываемой радостью (ведь ей удалось заполучить очередного слушателя!) плести кружева своего повествования: