Простить и поверить (СИ)

Очевидно, так и выглядело проклятие. Дима был уверен, что выпьет его до дна, когда Ленка Черемных уволит его с собственного предприятия, но оказалось, что ее милость куда более жестока, чем прежняя ненависть. Или просто кто-то свыше решил, что Дима еще не расплатился за свои грехи и надо выжать его до конца, прежде чем — что? Отпустить — или добить окончательно? Потому что никакое жизнелюбие не давало уже возможности с оптимизмом смотреть в будущее. Дима выдохся. И слишком хорошо знал, что тому причиной.

Только сентиментальный кретин вроде него мог испытывать чувства к девчонке, с которой не виделся двенадцать лет, которая все это время считала его мразью и предателем, которой он изменил с первой попавшейся оторвой, да еще и не позаботившись о последствиях, которая теперь стала его работодателем и которая в упор его не замечала. Дима никогда не считал себя кретином, тем более сентиментальным, но при виде Ленки у него что-то мучительно закручивалась в душе, разливаясь по всему телу почти невыносимой нежностью, и он с трудом заставлял себя отводить от нее глаза, когда она, едва скользнув по нему взглядом, предельно сухо и вежливо здоровалась или прощалась — и проходила мимо, ни разу не задержавшись и даже не замедлив шаг. Он понятия не имел, что она умеет так уверенно ходить на шпильках: в школе Ленка предпочитала более удобную обувь, и из-за этого ей всегда приходилось вставать на цыпочки, когда они целовались. А сейчас он смотрел на эти ее почти вызывающие каблуки, на стройные лодыжки, на аккуратные колени, наполовину прикрытые юбкой — и плюхался в совершенно бессмысленное желание все повторить.

Как будто можно было дважды войти в одну и ту же реку. Как будто Черемуха давала хоть один повод подозревать ее в сохранившихся с юности чувствах к нему. Как будто Дима все еще был равным ей и мог рассчитывать хоть на какой-то реальный ее интерес.

Кажется, это и давило больше всего. Вернуть чье-то уважение можно, когда сам себя уважаешь, а Дима за последний год, кажется, разучился это делать. Храбрился, конечно, отыгрывал стоика для Кирюхи, разгребал то дерьмо, в которое раз за разом макала жизнь, но словно бы растерял всю былую уверенность в себе и собственной правоте.

Ленка, помнится, в эту самую уверенность и влюбилась. А теперь будто выбрала ее без остатка у Димы, вынудив их поменяться ролями, и именно это просто выносило мозг и выедало душу. Дима ощущал себя ничтожеством в сравнении с расцветшей Черемухой, сумевшей добиться в жизни всего, о чем мечтала, — и к чему, спрашивается, рядом с ней пробуждались воспоминания, да еще не в мыслях, а в ощущениях, которым за десяток с лишним лет так и не нашлось ни замены, ни сравнения?

Они тогда едва не зашли с Черемухой чересчур далеко. Но ее наивная доверчивость и совершенно невинная страсть сводит его с ума с самого первого их поцелуя, и Дима забывает рядом с ней, где находится, как его зовут и что он обещал в отношении Черёмы Жнецу.

А вот Жнец, сволочь такая, не забывает.

— Дим, Димка… — шепчет Ленка, и голос у нее совсем не похожий на привычный — резкий, командирский, нападающий; он прерывается вместе с дыханием и своей глубиной затягивает в омут, а Димка, не помня себя, шарит одной рукой у нее под блузкой, а второй скользит по бедру, задирая юбку и жаждая только присвоить все это себе, потому что ему не хватает одних только Черемухиных поцелуев и объятий. А она и не думает отталкивать, напротив, льнет к его рукам, и прижимается все сильнее, и только выталкивает с трудом его имя, заводя еще больше, и плевать, что они в школьном актовом зале, а за окном почти ночь, и скоро охрана пойдет с проверкой выгонять чересчур задержавшихся старшеклассников, и не место и не время, чтобы срывать запретный плод, если они оба не хотят стать позорищем для всей школы; Ленка сводит с ума, и в ее шелковых волосах тонут пальцы, от ее бархатной кожи горят ладони, ее безупречные губы заставляют снова и снова впиваться в них, чтобы не пропустить и не потерять ни одной общей секунды, пронзающей какими-то совершенно незнакомыми ощущениями, без которых невозможно вздохнуть и которые подчиняют и тело, и душу, меняя, привязывая, не оставляя ни малейшего шанса на отступление.

Димка бормочет какие-то глупости про Черемуху, не зная, зачем вообще тратит силы на слова, но без них кажется, что он обижает Лену, у которой все в первый раз и которая, конечно, заслуживает совсем другого к себе отношения, нежели быстрый перепихон за занавесками школьного актового зала. Димка и не собирался совращать невинную одноклассницу, но этот проклятый вальс, который сегодня наконец-то у него получился, отключил все тормоза, потому что Ленка в непонятном восторге бросилась ему на шею и сама принялась целовать, да не просто, а с жадностью, а у него шумело в голове еще с самого начала их танца, потому что он ощущал пальцами ее руки, ее спину, ее тонкую талию — и думал только о том, что ничего о ней не знает и что он самый большой осел на свете.