Просто вместе

Надел спортивный костюм и отправился бегать, но вынужден был приземлиться на первую же скамейку.

Сначала он слабо вскрикнул, будто его ущипнули, и вдруг почувствовал, что разваливается на части. Задрожал весь с головы до ног, в груди что-то защемило и прорвалось громким рыданием. Он не хотел, не хотел, будь все трижды проклято, но справиться с собой не мог. Он плакал, как ребенок, как несчастный дурак, как человек, собравшийся закопать в землю единственное в этом гребаном мире существо, любившее его. И которое любил он сам.

Он весь съежился, раздавленный горем, весь в слезах и соплях.

Когда он наконец понял, что ничего не может с собой поделать, он обмотал свитер вокруг головы и скрестил на груди руки.

Ему было больно, холодно и стыдно.

Он стоял под душем, закрыв глаза и подставив лицо, пока не кончилась горячая вода. Он боялся взглянуть на свое отражение в зеркале и порезался, бреясь вслепую. Он не хотел ни о чем думать. Не сейчас. Ему с трудом удалось взять себя в руки, и стоит хоть чуть-чуть дать слабину, как снова тысячи воспоминаний хлынут в голову. Свою бабулю он никогда в жизни не видел ни в каком другом месте, кроме этого дома. Утром в саду, все остальное время — на кухне, а вечером — сидящей у его кровати…

Ребенком он страдал бессонницей, а когда засыпал, ему снились кошмары, он кричал, звал бабушку, клялся, что, стоит ей закрыть дверь, как его ноги проваливаются в дыру и ему приходится цепляться за спинку кровати, чтобы удержаться и не упасть в эту дыру. Учителя рекомендовали Полетте показать мальчика психологу, соседи сочувственно качали головами и советовали отвести Франка к костоправу, чтобы тот поставил ему мозги на место. Муж Полетты, дед Франка, каждый раз пытался помешать ей бежать по первому зову в комнату внука. «Ты его балуешь! — так он говорил. — Именно ты его портишь! Пусть поноет — меньше будет писаться и в конце концов заснет, вот увидишь…»

Она всегда со всеми соглашалась, но делала по-своему. Наливала ему стакан подслащенного молока с капелькой апельсинового ликера, поддерживала голову, пока он пил, а потом садилась на стул рядом с его кроватью. Совсем рядом, у изголовья. Сидела, скрестив руки, вздыхала, а потом задремывала вместе с ним. Часто даже раньше него. Это было неважно: раз она тут, с ним, значит, все в порядке и он может вытянуть ноги…

— Предупреждаю, горячая вода кончилась… — процедил Франк.

— Как это неприятно… Я так смущен, ты…

— Да прекрати ты извиняться, черт тебя побери! Это я всю ее вылил, понятно? Я. Так что кончай извиняться!

— Прости, я не думал, что…

— Вот ведь идиотство… Ладно, если тебе в кайф терзать себя и терпеть, чтобы об тебя вытирали ноги, — дело твое…

Он вышел из комнаты и отправился гладить свою форму. Придется купить несколько новых форменных курток. Ему не хватает времени. Хронически не хватает. Ни на что не хватает, будь оно все трижды неладно!

У него был всего один свободный день в неделю, и он не станет проводить его в богадельне где-нибудь в тьмутаракани в обществе хныкающей бабки!

Филибер уже расположился в кресле со своими грамотами и гербами.

— Филибер…

— А?

— Слушай… э… Извиняюсь, что наорал на тебя, я… У меня неприятности, я на пределе, да к тому же устал как собака…

— Пустяки…

— Да нет, это важно.

— Важно, знаешь ли, другое: нужно говорить «извини меня», а не «извиняюсь». Ты не можешь извинять сам себя, с лингвистической точки зрения это некорректно…

Франк ошарашенно взглянул на него и покачал головой.

— Знаешь, ты и правда странный тип…

Уже стоя в дверях, он обернулся и буркнул:

— Эй… Залезь в холодильник, я там кое-что приволок. Кажется, это утка…

«Спасибо» Филибера повисло в пустоте. Наш гонщик стоял у выхода и ругался, как ломовой извозчик, — никак не мог найти свои ключи.

Он молча отработал смену, не моргнул глазом, когда шеф демонстративно забрал у него из рук кастрюльку, и только зубами скрипнул, когда официант вернул недостаточно прожаренное утиное филе, а потом принялся с такой силой драить плиту, как будто хотел снять с нее стружку.

Кухня опустела. Он сидел в углу и листал «Moto Journal», поджидая своего дружка Кермадека, пока тот считал скатерти и салфетки. Тот наконец заметил его и мотнул головой в его сторону: мол, ты чего, старина?

Лестафье закинул голову назад и приложил палец к губам.

— Уже иду. Мне осталось всего ничего.

Они собирались сделать круг по барам, но Франк вусмерть нажрался уже во втором по счету.

Этой ночью он снова провалился в дыру. Не в ту, детскую. Совсем в другую.

18

— Я… это… Ну… я хотел извиниться… Попросить у вас…

— Что ты хотел у меня попросить, мой мальчик?

— Прощения…

— Да я давно тебя простила… Ты ведь сам не верил в то, что тогда говорил, но все же будь поосторожнее. Надо бережнее относиться к людям, которые к тебе расположены… В старости сам убедишься, что таких совсем мало…

— Знаете, я думал о том, что вы мне вчера сказали, и понял — чтоб у меня язык отсох! — что вы правы…

— Конечно, я права… Я хорошо знаю стариков — знаешь, сколько их вокруг меня…

— Ну тогда, э…

— В чем дело?