Просвечивающие предметы (сборник)

У конторки, где надо было расписаться в книге и оставить паспорт, он осведомился по-французски, по-английски, по-немецки и снова по-английски, на месте ли старина Крониг, управляющий, чье обрюзгшее лицо и фальшивую веселость он помнил весьма отчетливо. Служащая (пучок русых волос, красивая шея) сказала, что нет, мосье Крониг от них перешел управляющим, представьте, в «Историю куры» (так ему послышалось). В доказательство была предъявлена травянисто-зеленая, небесно-голубая открытка, изображающая раскинувшихся в креслах клиентов, с надписью на трех языках, без ошибок лишь на немецком. Английская гласила: «Волшебная лжайка», – и словно нарочно лживая фотографическая перспектива растянула эту лужайку до невероятных размеров.

– Он в прошлом году умер, – добавила девушка (анфас она ничуть не напоминала Арманду, тем самым лишив цветной снимок «Астории» в Куре всякого интереса).

– Значит, никого не осталось, кто может меня помнить?

– Увы, никого, – сказала она с интонацией его покойной жены.

Еще она посожалела, что раз он не может ей сказать, какую он на третьем этаже занимал комнату, то она, в свою очередь, не может выполнить его просьбу, тем более что весь этаж заполнен. Персон, наморщив лоб, вспомнил, что номер у них был триста с чем-то с окнами на восток, – вида никакого, зато солнце здоровалось с ним на прикроватном коврике. Ему очень хотелось вселиться опять туда же, но по требованию закона, когда управляющий, пусть даже бывший, поступал так, как Крониг, все записи уничтожались (самоубийство, стало быть, воспринималось как вариант подлога). Ее помощник, красивый юноша с прыщеватой шеей и подбородком, весь в черном, провел Персона в комнату на четвертом этаже, всю дорогу пялясь, словно в телевизор, на уходившую вниз голубоватую глухую стену, меж тем как зеркало в лифте с не меньшим вниманием на несколько прозрачных мгновений отразило длинное, худое печальное лицо господина из Массачусетса, чуть-чуть выступающую челюсть и две симметричные складки вокруг рта, которые могли бы принадлежать какому-нибудь мужественному жокею или альпинисту, когда бы меланхолический наклон спины не противоречил такому чарующе-величавому образу.

Окно хоть и смотрело, как тогда, на восток, вид из него на этот раз был, и какой: колоссальный карьер, наполненный экскаваторами (замолкающими на конец субботы и воскресенье).

Лакей в яблочно-зеленом фартуке принес два чемодана и картонную коробку с надписью «По ноге» на обертке, и Персон остался один. Он знал, что гостиница свое отжила, но подобного все-таки не ожидал. Belle chambre au quartième[67], слишком просторная для одного, для нескольких – чересчур тесная, лишена была всяких признаков комфорта. Он припомнил, что комната этажом ниже, где он, тридцатидвухлетний мужчина, плакал горше и чаще, чем за все свое печальное детство, хоть и тоже была уродлива, но все же не настолько хаотически нелепа, как нынешняя его обитель. Кровать – настоящий кошмар. Биде в «ванной» без ванны сгодилось бы цирковой слонихе в сидячем положении. Стульчак в поднятом состоянии не удерживался. Кран, захлебываясь, выпускал мощную струю ржавой воды, сменяющейся потом слабой струйкой обычной влаги, которую как следует не ценят, – текучее чудо, да, да, она заслуживает памятников, святилищ прохлады! Хью, выходя из этой постыдной уборной, прикрыл за собой дверь, но она, как глупый щенок, заскулила и последовала за ним в комнату. Теперь расскажем о наших трудностях.

3

Человек аккуратный, Хью Персон стал искать, куда сложить вещи, и обнаружил, что ящик старого, оттесненного в темный угол стола, на котором стояла похожая на каркас сломанного зонтика лампа без лампочки и абажура, плохо задвинут предыдущим постояльцем или слугой (на самом деле ни тем и ни другим) – последним, кто в него заглянул, чтобы проверить, не осталось ли в нем чего-нибудь (никто не заглядывал). Бедный мой Хью попытался втолкнуть его на место – тот сначала отказывался повиноваться, но потом, в ответ на случайный рывок (в добавление к энергии, накопленной предыдущими подталкиваниями), дал отдачу, выплюнув карандаш. Хью на него поглядел, потом положил обратно в ящик.

В нем не было гексагональной красоты его собратьев, сделанных из виргинского можжевельника или африканского кедра, с именем фабриканта, оттиснутым на серебряном наконечнике, – нет, это был самый простой, круглый, старый, лишенный каких-либо отличительных черт карандаш тускло-фиолетового цвета, из обычного соснового дерева. Десять лет назад его здесь забыл столяр, который, не успев досмотреть стол (не говоря о ремонте), отправился за каким-то инструментом, да так и не вернулся. Теперь внимание.