Просвещенные

Подпольная кличка генерала Рикарте El V'iboraпо-испански значит Гадюка; он прославился тем, что воевал сперва против испанцев, а потом и против американцев и единственный из всех побежденных революционеров отказался присягать на верность Соединенным Штатам. За свое инакомыслие Рикарте был объявлен вне закона и в 1903 году был вынужден бежать в Гонконг, где намеревался продолжить борьбу. Впоследствии его товарищ генерал Пио дель Пилар, известный как Генерал-мальчишка, предал его. Рикарте посадили, однако его легендарная стойкость вызвала уважение даже таких высокопоставленных американцев, как президент Теодор Рузвельт и вице-президент Чарльз Фербенкс, и каждый из них удостоил его визитом. В 1910 году Рикарте освободили, однако он снова отказался присягать Соединенным Штатам, и его снова депортировали в Гонконг. В итоге он с женой поселился в Йокогаме. Когда началась Вторая мировая, он вернулся на Филиппины уже вместе с японцами. На родине старого генерала ждал триумф, хотя уровень американизации Филиппин его неприятно поразил. Задача Рикарте заключалась в том, чтобы убедить филиппинцев: новые азиатские оккупанты много лучше западных империалистов. Когда президент оккупированных Филиппин запретил японцам призывать филиппинцев в армию, Рикарте подбил Сальвадора организовать про-японское антипартизанское движение под названием «Макапили».

Совещания Рикарте и Младшего затягивались далеко за полночь. Нарцисито и Криспин как сидели, так и заснули у дверей кабинета. В «Автоплагиаторе» Сальвадор вспоминает: «Разбудил меня сам Гадюка! Добрый старик семидесяти семи лет склонил над нами свой негибкий стан и обеими руками трепал нам волосы. „Будь вы постовыми, пришлось бы отдать вас под трибунал“, — сказал он. Затем вздохнул, покачал головой и поковылял к дивану в гостиной; мы с братом забрались справа и слева от него, чтобы послушать истории о войнах, в которых он сражался бок о бок с нашими кумирами. Но ярче всего мне запомнился отец, который, сидя в кресле перед диваном, смотрел на нас, своих сыновей, с нескрываемой гордостью».

Из готовящейся биографии «Криспин Сальвадор: восемь жизней

» (Мигель Сихуко)

* * *

— Чувак, это надо было видеть, — говорит Митч.

Он подергивается, расхаживая взад-вперед перед нашей компанией, расположившейся у входа в туалет. Здесь Маркус, Е. В., Эдвард, Митч и я. В уголках рта у Митча пузырится пена.

— Короче, мой дом, он типа в самом конце Форбса, и прям за оградой нашего заднего двора эта, значит, «шелловская» заправка. Да-да, точно! Я ж знаю! Та самая заправка. Меня-то дома не было, но служанки говорят, что родительский антикварный фарфор чуть не вылетел из застекленных шкафчиков. Но, чувак, чувак, ты послушай. Короче, мы с брателло возвращаемся под утро после тусыча. И мы еще все в колесах, и первый нормально так кроет. И вот мы с Мелвином курим, короче, джойнт на заднем дворе. Ну, чтоб зарубиться можно было спокойно, да? Потому что мама всегда чует, если мы курим в доме. А это доказательство, что она тусанула в свое время и знает, что к чему. Короче, мы с Мелвином сидим на скамейке возле маминого фонтана, с этим, как его, писающим мальчиком. Смотрим наверх, любуемся на небо, где растворяются последние тени гребаной ночи…

— Да ты, блин, поэт, — встревает Е. В.