Протестантам о Православии

И, значит, два предания встречаются, чтобы сбылся человек, чтобы состоялось вхождение в Традицию — предание Богом себя человеку и предание человеком себя Богу. Книга Деяний говорит о «человеках, предавших душу свою за имя Господа нашего Иисуса Христа» (Деян. 15, 26). Или вот предание — paradosis — в тексте ап. Павла: «если я отдам (parado)

тело мое на сожжение, а любви не имею — то нет мне в том никакой пользы» (1 Кор. 13, 3). Да, предание — это Божие действие в человеке. Но и человек должен разрешить Богу действовать в себе: «Тесен дом души моей, чтобы Тебе войти туда: расширь его. Он обваливается, обнови его» (Августин) [[464]].

Встреча двух всегда стремится перерасти в любовь. А любовь не может остановиться на простом признании существования Другого. Поэтому и содержит христианская традиция — от апостола Иакова, до, например, Кьеркегора — столько гневных филиппик в адрес «просто веры», милостиво соглашающейся признать за Богом право на существование: «Что отделяешь ты веру от действия? Вера без дел мертва — мертвый дар приносишь ты Богу. Ибо, если любящая вера — некая вера души, что такое вера, не действующая из любви, как не труп бездушный? Хорошо чтишь ты Бога даром, издающим зловоние разложения! Хорошо умиротворяешь Его, убийца веры своей!» (Бернар Клервосский [[465]

]).

Задача человека, как она опознается в Традиции, — вырасти за пределы мира. Бог призывает человека к «большему»; и, напротив, приемля грех, человек отказывается стать большим, чем он есть сейчас. «Не заблуждайтесь! Бог есть огонь, и огонь пришел, и Он бросил его на землю. И он обходит все, ища вещества, чтобы схватить его, то есть благого расположения и произволения, чтобы упасть на него и зажечь. А в тех, кого он зажег, он устремляется вверх как большое пламя и достигает до небес», — предупреждает преп. Симеон Новый Богослов [[466]].

Один англиканский каноник как–то сказал мне: «Англия, наверное, никогда не станет христианской страной. Мы, англичане, слишком консервативные люди, чтобы принять Христа». Знал ли он о словах аввы Алония из того же «Древнего патерика»: «Если бы не перевернул я всего вверх дном, не возмог бы выстроить здания души моей». Вера — это и есть порыв души, перемешивающий «все» — «возопих всем сердцем моим к щедрому Богу».

И открывается странная вещь: православие, самая консервативная из христианских конфессий, в своем ригоризме и исключительном почитании монашества сохранило более молодое восприятие Евангелия, нежели конфессии, более успешно ведущие «диалог с современным миром». Не случайно одно из святоотеческих толкований слова «церковь» использует воинские параллели: «Церковь () называется так потому, что вызвала () на бой чувственные удовольствия» (св. Мефодий Олимпийский; III век [[467]]).

Это бунтарское восприятие христианства передал Иван Бунин, сумевший сохранить в «Жизни Арсеньева» память о своих детских переживаниях: «Стал однажды старший брат Николай рисовать мое будущее — ну что ж, — сказал он, подшучивая, — и ты куда–нибудь поступишь, когда подрастешь, на службу, будешь служить, женишься, заведешь детей, кое–что скопишь, купишь домик, — и я вдруг почувствовал, так живо почувствовал весь ужас и всю низость подобного будущего, что разрыдался…». Так понимаемая детскость является одной из черт того человеческого облика, который формируется и передается в православном Предании.

Второе же следствие того, что человек меняется при прикосновении к нему Бога, состоит в том, что Традиция оказывается не передачей рассказов об этом преображении, а передачей самого преображения. Как бы ни были важны эти рассказы, но, по слову преп. Максима Исповедника — «Важнее быть, чем знать» [[468]].

Поскольку вера и Бог касаются не поверхности человека, но его сердца, то в Традиции происходит передача «сокровенного сердца человека» (1 Петр. 3,4), «внутреннего человека» (2 Кор. 4,16). Под коростой внешнего благополучия, за активизмом внешнего делания жизненно важно заметить «внутреннего человека», которому тем тяжелее дышать, чем суетливее человек исполняет свои социальные роли. Бунин в книге о Льве Толстом приводит одно замечательное свидетельство об этом «едином на потребу»: «Как это никто не видит, что Толстой переживает и всегда переживал ужасную трагедию, которая заключается прежде всего в том, что в нем сидит сто человек, совсем разных, и нет только одного: того, кто может верить в Бога. В силу своего гения он хочет и должен верить, но органа, которым верят, ему не дано» [[469]].