Протестантам о Православии

Я же, к сожалению, не могу назвать себя протестантом. И даже мои протесты против государственного насаждения оккультизма в России не дают мне права на такое самоименование. Ибо термин «протестантизм» есть термин технический и обретший свой вполне конкретный смысл задолго до моего рождения. Я не могу называть себя протестантом во–первых, потому что в 1529 г. на соборе в Шпейере я не подписывал «протест» меньшинства, а во–вторых, потому что по главному пункту раскола в Шпейере я–то как раз на стороне традиционалистского большинства: я считаю Причастие действительным Таинством, а не просто символом. Я понимаю, что реформаторы протестовали против католиков. И в некоторых пунктах я как православный вполне согласен с их антикатолическими протестами. Но в целом все же не могу согласиться с программой протестантов, с тем, что является специфическим для их конфессии. И потому не могу назвать себя красивым словом «протестант».

Ну что же — жизнь не сводится к протесту. Иногда речь надо начинать с решительного и защитного «нет!», но затем пора переходить к созидающему «да». От обличения лжи — к исповеданию правды. К право–славию. Церковь — не «протест против лжи», но нечто более позитивное: «столп и утверждение

истины» (1 Тим. 3, 15).

А смотреть на православный мир сверху вниз у протестантов все–таки нет достаточных оснований. Болезни, которыми болеем мы, есть и у них. А вот некоторых лекарств, которые есть в православной традиции, в протестантизме, к сожалению, нет.

История после Христа: растрата или накопление?

Протестантизм отличается от православия и католичества тем, что из двух источников духовных знаний — Писания и Предания — протестантизм признает только первый. Solа Scriptura. Только Писание. Этот лозунг протестантизма привлекателен лишь до тех пор, пока не задумаешься: а что же именно осталось за скобками этого solа. Что исключается этой формулой? Жить по Писанию — прекрасно. Но что уходит из поля зрения человека, который читает только Евангелие? — Уходит Предание. В реальности это означает, что философский и религиозный кругозор обычного убежденного протестанта значительно у0же круга знаний убежденного православного: из церковной библиотеки он избирает одну Библию, объявляя все остальное ненужным умствованием. Августин и Златоуст явно оказываются обременительным чтением, интересным только для историков. Православие — это библиотека; «евангелизм» — религия одной книги. Баптисты не видят смысла в Литургии — и значит, напрасно написаны хоры Чайковского и Рахманинова, и Гоголю надлежало бросить в печь не только второй том «Мертвых душ», но и рукопись своих «Размышлений о Божественной Литургии». Раз икона есть нечто иное, чем Евангелие, то из принципа Solа Scriptura неизбежно следует, что преп. Андрей Рублев не более чем идолопоклонник…

Поэтому позиция протестантов по отношению к православию оказывается культурно–нигилистической. Если даже Грецию газета «Протестант» называет «страной, закрытой для Евангелия» (это страну, на языке которой Евангелие было написано!), — то Россия тем более воспринимается американскими миссионерами как пустыня, в которой до их приезда если и было какое–то христианство, то все сплошь зараженное «средневековыми искажениями». «Мы, русские, — пишет современный проповедник баптизма П. И. Рогозин в своей книге, столь же невежественной, сколь и агрессивной, — принявшие христианство спустя девять веков после его основания, унаследовали его от Греции уже тогда, когда христианство было сильно засорено, испытало на себе влияние различных государственных систем и пропиталось византийским язычеством. Приняв христианство не из первоисточника, а как бы из вторых рук, мы приобщились ко всем его «готовым» вековым наслоениям и заблуждениям»[206]. Ну да, если славяне приняли Евангелие из рук свв. Кирилла и Мефодия — это замаранные «вторые руки», а вот современные российские ученики Билли Грэма, несомненно, получили Евангелие из «первых рук».