Против часовой стрелки

Однако Калачева ждало разочарование. Вагончик часовых дел мастера стоял на месте как миленький и окошечко приоткрыто, и из окошечка орет магнитофон «Ты морячка, я моряк». Костяшками пальцев Калачев дотронулся до стекла, постучал. Решительно стукнул. Из окошечка выглянула гладко выбритая, восторженная юношеская физиономия. Длинная шея, уши желтые.

— А где этот? — Калачев показал пальцами как заводят детскую игрушечную машину или часы с боем.

— Этот?.. Вы о Прохорове спрашиваете? — улыбнулся гусенок. И ему доставило большое удовольствие выпалить: — Уехал, уехал! На Север угнал, за длинным рублем.

— Как же так? Ведь только вчера…

— Именно — вчера, — сиял новый владелец вагончика.

— А кто же теперь вместо?

— Не могу знать, — по — фельдфебельски ответил парень, — я музыку записываю. И торгую ей. Хотите, вам Валерия Ободзинского запишу, из вашего времени певец?

Гусачок покрутил что‑то внутри вагончика, и динамик выводил уже сахарным голосом: «У под — эзда протиф дома тва — а-эго стою — у-у». И с легким пристаныванием: «О — о-о! как я счаслифф».

Ободзинского Калачев не хотел. Сердито взглянул на записывалыцика музыки: «Наверное, улыбка у него никогда не сходит с лица». Калачев знал, что если так глупо, так абсурдно началось утро, то теперь и будет все сыпаться. Где‑нибудь он что‑нибудь забудет. Ему наступят на ногу.

Обзовут в очереди. Или мясник Федор (кажется, Федор) Масленников даст от ворот поворот. Господи, помилуй! И не хочет он того мяса. Но вот жизнь заставляет вечно заглядывать в чьи‑то глаза и по щенячьи вилять хвостом, облизывать кирзу, нет, хром купеческих сапог. Он бы и не облизывал, он бы перебился и на картошечке с луком и постным маслом, он бы носил ботиночки армавирского пошива с народным названием «Буря в пустыне», если бы, не родные мучители: Татьяна Алексеевна — жена и Леночка — дочурочка золотая. Уваженья, уваженья хочется! Какое может быть уважение, если сам он лгун и морочит головы юным своими «красной нитью» и «лишним человеком», тем, что декабристы разбудили Пушкина или Герцена, Герцен в свою очередь не дал спать Владимиру Ильичу.

Надо нырнуть в пристроечку, вот здесь, в уголке, находится мясник, то есть Масленников, тесно связанный с мясной диаспорой на рынке. Тучный, чисто традиционный, такой Масленников, персонаж юмористических рассказов. Да, такой! Масленников разводил в стороны руки и восклицал: «Как — ие люди!»

«Неужели он кинется обниматься?» — опасался Калачев. Тот только восклицал: «Какие люди!» И сразу же Масленников заговорил о радикулите. Добродушные глаза его сияли так тепло, словно на свете нет ничего лучше, чем радикулит. Радикулитная тема вдруг иссякла:

— Как же у вас там моя Натулечка? Она ведь по вечерам такие толстые книжки листает. Я говорю ей: «Зачитаешься! Брось, плюнь! Я за всю свою жизнь не прочитал ни одной книжки и ничего, живу. Уважают меня больше, чем вашего школьного директора. Вынуждены уважать. Ты вот сейчас пришел, будешь показывать уважение». «Не такой уж он и добрый. Боров он! — сразу решил Калачев. — Это он на улице тает леденцом. А здесь — барин Троекуров». И Калачев заговорил академическим, педагогическим тоном:

— Дочка ваша, Наташа, очень способная. Но что‑то ей мешает. Она могла бы учиться на одни пятерки и напрасно вы так, Федор… извините, по отчеству…

— Степанович.

— Федор Степанович, это вы не прочли ни одной книжки, потому как нужно было тогда, в детстве, горбом хлеб добывать.

— Это так, это так, — отмяк Масленников. — Я все время перед людьми. Сам тоже полебезил, поизвивался ужом. А как же, закон жизни такой! Сегодня ты в подмастерьях, завтра сам затрещины раздавать будешь. Вам, я понимаю, мясца подешевле?

— Гхм… Если не трудно… Дочь… Свадьба… Вот выдаю. Дочка, Леной звать. И ваша ведь тоже скоро?

— Вот ведь как? Мясца? Много ли вам, Владимир… извините, по отчеству…

— Петрович.

— Петрович, много вам дали ваши книжки? А ведь гордые, все о небесных кренделях рассуждаете, в газеты пишете. Философы. Жрать нечего будет. Философию вашу изрубите на мелкие кусочки и ко мне прибежите…

Калачев попытался возразить:

— Почему это именно к вам? Сами люди будут мясо выращивать, фермерство сейчас открывается.

— Не — спо — соб — ны, не — спо — соб — ны! Обленились, привыкли в клеточках жить. Хозяин приходит, бросит в клетку конскую требуху и вы, довольные, урчите. Вот раздают теперь крестьянам землю, а он с ухмылкой, крестьянин тот, отворачивается — на фига она ему?.. Что он с этой землей будет делать, амброзию выращивать? В колхозах ничего не получают, а за колхозы держатся. В колхозы можно ходить, там для каждого своя печка приготовлена. И сидят на печках, как Емели. Я‑то знаю, что если колхозника выгнать из хозяйства, он деньги в кассу вносить будет, лишь бы опять на печке той подрыхнуть…

Злился Калачев, злился, конечно же, оттого что не прочитавший ни одной книжки мясник на деле оказывался прав в разговоре о клетках — вольерах и в полной импотен- тности теперешнего сельского жителя. Жестокий мясник все же не ушел от экзекуции: