Против энтропии (Статьи о литературе)

Переворот семнадцатого года сперва сказался на качестве бумага, лишь потом — на всем прочем, в том числе и на том, что поэтов-переводчиков стали физически уничтожать или принуждать к эмиграции. По крайней мере до конца 20-х годов миф о "великой и многонациональной литературе народов СССР" лишь формировался. Основанное, если верить другому мифу, Максимом Горьким и А. Н. Тихоновым (Серебровым) издательство "Всемирная литература" не могло обеспечить переводам публикации, но зато покупало все подряд "впрок". Вот что пишет о тех временах участник "панамы"[0.53]

под названием "Всемирная литература" ее непосредственный участник, поэт Георгий Иванов: "Горьковская "Всемирная литература" оплачивала (и довольно щедро) рукопись по представлении, не стесняясь размерами: пять строк так пять, десять тысяч так десять тысяч". Кое-что даже шло в типографию, появлялось на прилавках: в переводах Гумилева и его учеников были изданы первая на русском языке книга Роберта Саути (по сей день она же последняя), баллады о Робин Гуде и т. д. Но куда больше осталось лежать в архивах, притом по сей день, кое-что читатель найдет в "Строфах века — 2".

Отвлекшись ненадолго, нужно сказать, что в России опубликовано великое множество работ по теории перевода, в СССР количество их было умножено многократно, но большинство этих работ исходит из постулата, сформулированного "этим симпатичным недоучкой Белинским" (так назвал его В. В. Набоков в романе "Дар"): "В переводе из ГЕте мы хотим видеть Тете, а не его переводчика; если бы сам Пушкин взялся переводить ГЕте, мы и от него потребовали бы, чтоб он показал нам ГЕте, а не себя". Оставив в стороне трогательную уверенность Белинского в том, что он вообще вправе был бы чего-то требовать от Пушкина, нужно заметить, что в желании видеть ГЕте достаточно было бы выучить немецкий язык и прочесть оригинал. Но немецкого (да и вообще, кажется, никакого, несмотря на жаркие свидетельства современников об обратном) Белинский не выучил и поэтому особенно был склонен давать советы переводчикам. Традиция эта процветает и по сей день, многие теоретики полагают, что поэтический перевод создается как замена оригинала. Спора нет, именно через переводы оказало влияние на русскую поэзию творчество Киплинга и Донна, Рембо и Рильке. Но даже это не безусловно: Борис Пастернак и Сергей Петров испытывали явное влияние Рильке, прочитанного в оригинале, Бродский знакомился с Джоном Донном и Гатчинским в оригинале. Исключение, наверное, составляет Рембо: в оригинале его у нас почти не знают, зато "Пьяный корабль" или "Парижская оргия" популярны сразу в десятке переводов. То же относится к Вийону и отчасти — к Эдгару По. Абсолютное большинство переводов до 30-х годов XX века создавалось отнюдь не с ознакомительными целями: перевод служил своеобразной репликой оригинала: так некогда Ван Гог копировал работы Делакруа и Дорэ, не заботясь о том, что под его кистью возникают произведения Ван Гога — и только Ван Гога.

Но в 30-е годы произошла перемена: в сугубо политических целях была создана легенда о великой многонациональной (и, заметим, единой) литературе народов СССР.

Спору нет, многие из числа якобы процветавших в Советском Союзе литератур были заметно древней, чем русская, — армянская, грузинская, фарси. Легко ли забыть синие тома "Библиотеки поэта", изданные "Советским писателем", а в них — Омар Хайям, Саят-Нова! Были в числе "многонациональных" иные, помоложе русской, но тоже с возрастом не в одно столетие: литературы стран Балтии, Украины, переписанная русскими буквами и переименованная в молдавскую румынская, еще десяток-другой подобных. Но в СССР жили не десятки, а сотни народов, и требовалось спешное доказательство того, что под московским скипетром в форме серпа и молота процветали сразу все!

Тут, говоря советским языком, пошла не "панама" — тут повалила "параша". Для многих десятков народов была спешно разработана письменность на основе кириллицы (кажется, без исключений, хотя были сперва "перегибы" в сторону латинской графики для тюркских народов, но это все быстро закрыли). Спешно было приказано найти правильную классику в литературах этих народов; где имелась неправильная — спешно заменять; в результате чего не доживший до 1917 года классик татарской поэзии Габдулла Тукай долго мыкался по ведомству "реакционных". Лингвисты и литературоведы помучались год-другой -и грянул на просторах родины чудесной могучий голос бессмертного (в физическом смысле) Джамбула, зазвенела его поэма о железном наркоме Ежове, — кстати, под русским ее переводом не стояло имя переводчика, — то ли забыли, то ли расстреляли, то ли засекретили.