Против правил (сборник)

Оно вклинивается в текст древности из другого мира, из интеллигентной беседы, вестерна, детектива и вновь, как и всегда у Стратановского, обнаруживает архаику в современности, современность в архаике. В этом финальном «жаль» – бормотание времени, которым так сильна поэзия Стратановского. Не шум времени, но бормотание, сбивчивое, обрывающееся на полуслове, а все одно – явленное.

Слушай, боль и больница                      не должны заслонять горизонт,Пусть счастливые лица                      и нам улыбнутся с экранаПусть начнется реклама,                      завертится жизнь-карусель,Предлагая товары,                      добротные, нужные всемПусть обрадуют взор                      чудо-печи и лучшая пиццаРекламируют специи,                      рекламируют мебель из Греции

То на фоне Олимпа,                      то на фоне Афин рекламируют…Что ж… Будут деньги – мы купим

Тени стихов

(Геннадий Алексеев. Избранные стихотворения)

Верлибр напоминает подстрочник каких-то очень хороших стихов, написанных на неведомом никому, может, инопланетном, может, потустороннем языке.

споткнувшись о порогу входа в мир инойне чертыхайся.

Верлибры невозможно цитировать не целиком, как невозможно цитировать или пересказывать хорошие детективы. Верлибры невозможно анализировать, как невозможно анализировать хорошие шутки и притчи. Пожалуй, да: из всех прозаических жанров к настоящему верлибру ближе всего детектив, притча, анекдот, шутка. Настоящий верлибр держится на том же, на чем и всё перечисленное, – на ожидании, каким же образом автор вывернет, как разрешит заданную загадку.

Говорили:будь остороженжди выстрела в спину!говорили:

будь начекужди коварного выстрела в спину!он все оглядывалсябыл наготовеи вот результат:его убиливыстрелом в лицо.

Пишущий верлибром менее всего защищен. Верлибр – самые беззащитные стихи. Кажется, что их-то писать легче всего. В Питере, то есть в Ленинграде, с 1932-го по 1987-й жил человек, который писал удивительные, фантастические верлибры. Сначала вспоминается Гофман, Эрнст Теодор Амадей, с его невозможным для филистера, привычным для поэта двоемирием.

Позвонили.Я открыл дверьи увидел глазастого,лохматого,мокрого от дождя

Демона.                      – Михаил Юрьевич Лермонтовздесь живет? —                      спросил он.                      – Нет, – сказал я, —                      Вы ошиблись квартирой.                      – Простите! – сказал они ушел,волоча по ступенямсвои гигантские,                      черные,                      мокрые от дождя                      крылья.                      На лестнице

                      запахло звездами.

Человека звали Геннадий Алексеев. Внешне он походил на Марка Аврелия, что не преминул помянуть в одном из своих стихов. Учился на архитектора, и архитектурная выучка заметна не столько в его стихах, сколько в его геометрических жутковатых картинах. Говорят, что где-то на Карельском перешейке стоит дом, построенный им самим по собственному эскизу. Говорят, что редкие прохожие останавливаются, чтобы посмотреть на этот дом. Если его дом похож на его стихи, то прохожих можно понять. Его стихи из тех, что обращают на себя внимание. Они – странные. Они – пугающе странные. Они – простые до прозрачности, до линий детского рисунка, до – как там писал Тынянов по другому поводу – «бормочущей розановской записки». Нет, вот этого-то как раз и нет. Никакого бормотания. Четкость высказывания, восклицание, удивление, но только не бормотание.

Глядя на полотна «малых голландцев»,вспоминаю:на этом стуле с высокой спинкойя когда-то сидел(удобный стул).………………………………….Как все хорошо сохранилось!Но где же я сам?Куда я делся?Годами ищу себяна полотнах «малых голландцев».