Противостояние

в таком дерьме купаемся, и неизвестно сколько еще купаться будем, что если и

выживем, не забудем. Если еще хоть год война продлится — въестся она в нас. И

так все нутро уже ржой своей покрыла.

— Ничего. Наладится по-тихоньку. Ты станешь каким-нибудь очень уважаемым

начальником, — улыбнулась.

— Я? — и хохотнул, перевернулся, на живот лег. — Да, ну. Я ж урка, в полицаях

вон был. А что с вами, зачтется, нет, хрен его знает. По справедливости должно,

не предавал я, своих не стрелял. А как на деле — как следакам вашим ляжет.

— Вашим — нашим, ты как в чужой стране, Антон.

— А и в чужой. У меня отец-то, белогвардеец был, — посмотрел на Лену: поняла?

Та раньше б отодвинулась, а сейчас улыбнулась мужчине и призналась с грустью:

— А у меня брат — эсэсовский офицер.

Перемыст крякнул от удивления:

— Брешешь.

— Между нами.

— Да понял… Брешешь.

— Самой бы кто сказал — не поверила.

— А дядька, тот, помнишь?

— Что дядька? Письмо ему отправила — ни слуху, ни духу. Добрался он тогда до

своих или нет?… И сестре отправила, она, наверное, меня уже к убитым приписала,

— вздохнула. Лена представляла, как Надя переживала, как плакала, но все время

думала, что Игорь рядом с ней, утешит. Да и легче вдвоем. А выходило — одна

Наденька осталась. И о муже ей лучше не знать, не переживет того.

Беспокоилась Лена за нее сильно.

— А меня мать уж года два, поди ты, как отпела, — хмыкнул. — Тот-то все думал,

чего везучий: смерть не берет. Отпетых и не берет, они ж мертвыми числятся, на

них разнарядки с небес не поступает. Может и ты, а? Видишь, как выныриваешь из

всех передряг? — пихнул ее с улыбкой.

Лена рассмеялась:

— Может и так. Я все равно в эту ерунду не верю.

— А я верю, — посерьезнел мужчина. — Повторяй за мной…

— Зачем?

— Повтори. Иже еси на небеси, да осветится имя твое, да приидит царствие твое и

на земле, как на небе…

Лена презрительно фыркнула, но Перемыст все равно продолжил и, ей волей-неволей

со своей памятью запомнить пришлось:

— …Хлеб наш насущный даждь нам днесь и прости нам грехи наши, яко же и мы

прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого,

ибо твое есть царствие и сила и слава, ныне и присно и вовеки веков… Не фырчи,

эта молитва не одну крещену душу выносила, а и не крещену тоже. Богу там все

едино.

— Вот он и метет всех подряд, — бросила зло.

— Тихо, — прошло по цепи. Все шепотки и разговоры смолкли. Немного и

послышался шум приближающегося состава.

— Ну, с Богом, — перекрестился Антон. Лена лишь скривилась: ну чистый поп!

— Как оно вера-то с оружием? — поддела.

— Самое то, — заверил. — "За веру, царя и Россию"!

— А в лоб?

— За Сталина не побегу на немцев, извини, — выдал ехидно-презрительную усмешку

и приготовился, чуть отполз от девушки.

— Контра ты, все-таки, — проворчала, впрочем, без злости. «Царя» конечно,

сильно покоробило, но за веру и Родину — в точку было.

— Урка я, комсомолочка, урка обыкновенная, — подмигнул.

Состав уже виден стал, прав был Прохор — без дрезины для проверки путей двинули.

Погудел колесами по рельсам и, рвануло так, что уши заложило, заскрипело,

залязгало. Встал паровоз, въехав первыми колесами в образовавшуюся яму.

Немцы закричали, выстрелы начались. Полоснуло огнем по кустам, только голову

пригнуть успели. Да без ответа не оставили. Стрекот, мат, вскрики.

— Пошла работа! — весело погудел Перемыст. — Ай, куда ты курва, под колеса, —

дал очередь по фашисту, что пытался скрыться за колесом вагона — срезал.

— На той стороне за насыпью еще засели!

— Вижу!

Лена к вагону рванула, подпрыгнула на ступени, сберегая ноги от пуль, что

вгрызлись в насыпь. Прижалась к доскам, осторожно выглянула — так и есть,

толстяк какой-то палит, и к хвосту небольшого состава — вагонов десять, еще

шесть фрицев за колесами позицию держат.

Грохнула одиночным по толстяку, прямо в глаз, как только увидел ее.

— Живы там?! — ногой в вагон бухнула. Тихо. Сомлели все?

Кто-то из ребят уже к вагонам подлетел, сбивал прикладами замки, кто-то в хвосте

фашистов дочищал. Ленка спрыгнула, помогла первый вагон открыть и понять ничего

не успела — очередь полоснула, Перемыст только встать успел, собой девушку

прикрыв — в грудь и получил. Ленка вниз и его под вагон от открывшегося огня.

— Минаметчик, падла, — прохрипел Антон. Девушка рану ему зажала, бледная как

смерть, губа тряслась от жалости и, взгляд молил: не умирай, а? Не умирай!!

Вслух другое сказала:

— Докаркал, поп? — само как-то вышло.

— А чего? — прохрипел. — Живой. Притчу, знаешь?

Лена чуть не заревела: какая притча?! У тебя грудь пробита!! Ребят этот гад

крошит!!

А тот свое:

— Молился апостол Андрей: Господи, говорит… Посмотри сколько бед вокруг,

сколько людей недужных, умом сирых… калек, нищих…несчастных… Почему не

поможешь им?.. — он говорил все тише и Лене приходилось клониться к нему все

ближе. Перемыст схватил ее окровавленной рукой за ворот и прохрипел. — И

ответил Господь…чтобы помочь им… Я создал тебя!

И обмяк, рука на насыпь упал, взгляд стеклянный в днище вагона уперся.

Лена застыла. Накрыло ее горечью и болью от потери, осознание, что из-за нее