Противостояние

Кэт молча скользила взглядом по собеседникам, словно пытаясь понять, как такой спор мог разразиться именно сейчас, после сегодняшних потрясений. Фурия тоже находила это абсурдным, но не желала допустить, чтобы Саммербель и Финниан выложили Ариэлю свою версию Изидиного предательства. Среди экслибров, укрывшихся в резиденции, репутация Изиды вплоть до сегодняшнего дня считалась небезупречной. Многие не могли ей простить, что она некогда охотилась на мятежных экслибров; подозрение в предательстве могло найти благодатную почву. Стоит только пустить дело на самотёк, и люди скоро вообще перестанут интересоваться доказательствами. Народ верит в то, во что он хочет верить, – это, по крайней мере, она поняла за полгода жизни рядом с людьми.

– Изида нас не предавала, – твёрдо произнесла Фурия.

– Только потому, что ты не желаешь этого признавать? – усмехнулась Саммербель.

– Ни на секунду не допускаю мысли, что она за нашей спиной что-то замышляла.

Фурия протиснулась мимо них к железной двери. Подняв тяжёлый молот, она взвесила его в руке. Прежде чем ударить им по пластине, она ещё раз повернулась к Финниану и Саммербель. Кэт сидела позади них и была похожа на жалкий комочек. Впервые за время их знакомства Фурия видела её безмолвной.

– Рассказывайте Ариэлю что хотите. Но не ждите, что я буду при этом стоять и помалкивать. – Она размахнулась молотом. – Вы несправедливы и допускаете ужасную ошибку.

Глава четырнадцатая

Ожесточённые споры разгорались и на расстоянии многих километров от резиденции в Англии и её новых обитателей. Члены семьи Химмель сидели за ужином, и, как это частенько случалось, не могли скрыть своей нетерпимости друг к другу.

Рашель Химмель ковыряла на своей тарелке кусочек цветной капусты. Даже это блюдо ей не осилить. Стоило её отцу разразиться очередной тирадой – а его речи сопровождали каждую совместную трапезу, – как у неё напрочь пропадал аппетит. Особенно ужасно было по вечерам: к этому моменту он чаще всего уже опрокидывал в себя одну бутылочку из винного погреба, а за ужином осушал и вторую.

Брат Рашели Фейт занимал место за длинным столом напротив неё, демонстративно отложив в сторону свои серебряные приборы. Он был на год старше Рашели и в свои двадцать лет умел создать впечатление, будто содержание отцовских речей вызывает его живейший интерес. Фейт был рослым блондином и обладал опасной привлекательностью; опасной – потому что на него постоянно заглядывались девушки совсем иного склада, хорошие и милые.

Из всех присутствующих в просторной столовой Рашель и Фейт были единственными, кто испытывал взаимную симпатию. Может статься, в силу обстоятельств, ведь отец презирал их обоих, а может, они просто были убеждены, что у них нет иного выбора. От других в этом доме они уже давно не ждали никакой любви. С тех пор как много лет назад барон Фридрих Химмель выставил на улицу жену и мать своих детей, атмосфера в старинных каменных стенах сделалась такой же холодной и не располагающей к жизни, как где-нибудь на Сатурне.

Барон восседал во главе стола, в трёх метрах от Рашели и Фейта, и толковал о никчёмности молодого поколения вообще и двоих своих старших детей в частности. Его монологи без конца вращались вокруг одних и тех же тем: разочарование, заблуждение, закат жизни семейства. Лишь выбор слов подчас подвергался изменениям. Одни упрёки уступали место другим, некогда поставленные цели в беспорядке сменялись новыми. Только его паранойя оставалась неизменной в этом хаосе слов.

На противоположном конце стола сидел четвёртый член семьи – Констанция, бабушка Рашели и Фейта, как обычно, вся в чёрном, с седыми волосами, уложенными в высокую причёску. В свои семьдесят девять лет ей не раз приходилось присутствовать при бесконечных спорах за этим столом, и она интуитивно определяла, когда целесообразно прервать словесный поток своего сына Фридриха, а когда лучше сохранять молчание. Самая одарённая из членов семейства, баронесса некогда владела библиомантическим искусством в совершенстве. Но с тех пор как ослабло её зрение, она постепенно утрачивала способность применять свои силы. Ещё детьми Рашель и Фейт слышали впечатляющие истории о своей бабушке. Россказни о том, как она сама в материнском чреве приняла решение стать женщиной, при всей своей неправдоподобности были устойчивой частью семейного фольклора. Но то, что она в момент рождения уже умела читать, равно как и факт, что сердечная книга нашла её, когда ей было девять лет от роду, в самом деле подтверждалось письменными свидетельствами.

Медленно, но верно развивающаяся слепота была горьким дополнением к её мифу. Болезнь глаз ставила под сомнение некоторые легенды о ней и вызывала в Рашели тайное торжество. Ей столько раз приводили старую баронессу в пример, что иначе как с известным злорадством она не могла следить за её дряхлением.