Протоколы с претензией

  Нет, она здесь же, в комнате, притаилась запятой или даже точкой на краю сдвинутого к двери серванта. Она следит, как танцуют парами мать и дочь, мамочка с дверью, дверь с сервантом и снова мать, но теперь – с телевизором. И лишь одинокой тоненькой балериной на цыпочках, в белом платьице, трогательной в своей щемящей беззащитности, выходит на сцену картонная коробка из-под обуви со своим содержимым – плетьми и жгутами для истязания плоти.

  Учительница музыки так раздражающе нереальна, но жива, говорит он, что если успеть, когда она садится за рояль, выбить из-под нее эту вращающуюся попо-поддержку, она непременно грохнется на пол, цепляясь за инструмент. А если притаиться за ее спиной у раскрытого шкафа, видно, как жмутся в панике друг к другу платья, однажды побывавшие на ее плечах, как цепляются за свои вешалки, чтобы погибнуть, но не даться чужаку в руки.

  Он сравнивает Елинек с киллером, притаившимся на чердаке и разглядывающим через оптический прицел случайных прохожих. Никто не уйдет от влепленной в затылок убийственной фразы. Желчь этих фраз зовет его  к самоотверженности, утверждает он. Это как? Физиология у Елинек – лишь несущая волна, модулированная ее завораживающим видением мира, объясняет он. И ненависть ее – термоядерный взрыв любви. Достоверность невозможного соблазняет и манит его в этой книге, утверждает он.

  Иногда, говорит Я., ему кажется, что это из его мозгов, как из бочки, выбита пробка, и это его слова, предварительно сдавленные,  выплеснулись на экран, с которого он порой читает, или на страницы книги, разделенные случайной закладкой. Баронесса смотрит на него с опаской и удивлением. Не он ли рассмешил ее однажды, заявив что любит мужскую прозу и женское пение? Она осматривает сундук. Он цел, как цел и висящий на нем замок. Если его открыть, то можно убедиться, что и содержимое сундука невредимо. Стоит ли беспокоиться из-за теней? Из-за призраков, поселившихся в доме? Она умна и хорошо знает – не все в жизни можно направить по твердым маршрутам, как паровозик с вагончиками в игрушечной железной дороге.

  Хотя стол в гостиной сдвинут к самой стене и место осталось только для спинок двух стоящих вплотную к ней кресел, Баронесса ощущает, что неожиданная соперница сидит именно там. Да, именно на одном из двух кресел у стены восседает странная гостья – высокая строгая австриячка с двумя косами вокруг надменной головы и наблюдает за ними – за ней, за ее мужем, за членами Кнессета. Баронесса, отворачиваясь от стола, инстинктивно защищает затылок ладонью.

  Она решает еще раз прочесть “Пианистку”.

N++; СОСТОЯВШЕЕСЯ ЗАСЕДАНИЕ, ПОСВЯЩЕННОЕ ЭЛЬФРИДЕ ЕЛИНЕК

  Я. открывает заседание, цитируя едкие строки “Любовниц”.

  –  Это не колками подтягиваются струны гитары, – комментирует он,– это натягивается тетива боевого лука. Цели обозначены, стрелы отравлены, пленных не брать! “Любовницы” – прелюдия, увертюра творчества писательницы, здесь ее амазонка впервые сбрасывает навязанное мужчинами тряпье с рюшами и воланами. Она называет настоящими именами все части своего тела и не стесняется провозгласить их назначение. Ее книги – не дамская проза с идиллией женской раздевалки, где холмы и треугольники не прячутся друг от друга.

   Б. согласен с Я. “Ах, Баронессе бы хоть часть подобной смелости”, – думает он.

  – Это не манифест феминизма, – утверждает Я., – это литература амазонок. Феминистки – лишенные вкуса варвары женского пола, состоящие из локтей и колючей проволоки, они разрушают культурную ткань жизни, ткавшуюся тысячелетиями.

  – И кто же такая амазонка? – допытывается Баронесса, улыбаясь мужским толкованиям женских идеологий и не желая мешать мужчинам разбираться в них, но пока не получает ответа.

  Признавая достоинства “Любовниц”, Кнессет Литературного Созыва соглашается с решением Нобелевского комитета о присуждении Елинек премии за “Пианистку”. Кнессет недолюбливает Нобелевский комитет, не в такой степени, как Организацию Объединенных Наций, но недолюбливает. Кнессет предпочел бы сам раздавать Нобелевские премии, если бы нашелся подходящий источник финансирования.

  Многоумный и оттого сухой А. предлагает поверить алгеброй великое произведение госпожи Е. Он предлагает интегральный показатель плотности текста.

  – Берем наугад любые три страницы из разных мест и подсчитываем в них следующие параметры... – говорит он.

  – Подсчитывать будут в Китае, так дешевле, – вмешивается Баронесса.

  Я. отказывается подсчитывать афоризмы и метафоры. Метафоры бывают тупые, а афоризмы плоские, говорит он. Считать нужно красивые повороты речи, неожиданные применения терминов, свежие идеи, пружины сюжета, интенсивность эмоций.

  – А благие порывы? – спрашивает Баронесса.

  – Благие порывы не имеют отношения к искусству. За благими порывами идите в синагогу, в церковь, хоть к самому черту, – отрезает Я.

  – И все это отнести к количеству слов на этих трех страницах, – развивает  А. математическую теорию плотности текста.