Процесс

Ее ролью было изменять сознание людей, не затронутых более жестким «лечением». Для этого были задействованы те же отрасли, что и в так называемых буржуазных странах. Литература и искусство поощрялись властью, но только в тех случаях, когда духовный мир, создаваемый ими, соответствовал официальной идеологии и атмосфере советизма. Настрой литературы в советском ключе был задачей критики. И она выполняла ее. Ликвидация безграмотности сделала доступной для каждого партийную пропаганду. Образовалась пропасть между духовной жизнью и реальностью. Тем не менее, она принималась людьми как нечто нормальное.

Иллюзии такого мира были рассчитаны на тех, кого можно было убедить, что его жизнь протекает в атмосфере чистоты и товарищества. Это были люди, верящие в будущность своего небывалого государства. Они были готовы отказаться от нажитого прошлого в «разрушенном до основания мире». Это было стремление к бескорыстной жизни – русской национальной мечте. Они не подозревали, что вовсе не следуют формуле «Интернационала». Основание тоже подлежало разрушению.

Молодежь, часть средних слоев видели в большевизме романтические черты, потенциал созидания. Рождались новаторские тенденции. Появлялись способные поэты, артисты, музыканты. Они были нужны власти для гуманистического истолкования атмосферы создаваемой жизни. Одновременно расширялся второй тип преданных власти людей – серых, зло равнодушных, не столько устремленных к неясному будущему, сколько одержимых неприязнью к чистоте душевной, ко всякому моральному усилию, людей тяготеющих к жестокости и принуждению. Это теневое основание было главным.

Нравственная глухота такого типа людей не желала иметь что-либо общее с какой-то поступательной идеей. Они жили необходимостью попрать всех, кого мы отнесли к первой группе. И они одержали пиррову победу. Интеллигенция вынуждена была соглашаться с идейной базой такого регресса и не могла противостоять его всесокрушающей сущности. Логика обеих сторон обрела извращенное существование.

Обе группы создали собственную культуру, если можно так называть противостоящее духовное существование. У первой она была наполнена идеализацией советской жизни на основе строгого идейного содержания. Вторая становилась все циничнее и жестче. В результате сложилась так называемая советская цивилизация, соединяющая светлые социальные ожидания и нависший над ними меч. Несовместимость злой воли и добрых надежд породила ложность и опасность творческих усилий.

Согласно такой духовной структуре создавалась модель нового человека – упрощенного, автоматизированного, напоминающего не живое существо со всем многообразием его проявлений, а схему. Она могла слушаться, совершать подвиги, работать в лабораториях. Такое человекообразное существо не могло жить в свободном мире, где от него требовалась индивидуальность, творческие усилия, право на ошибку, а только в оранжерее или в клетке. В зависимости от приносимой пользы или вреда, установленного хозяевами.

Подобная модель добивалась враждебности ко всем иным типам духовного мира. В сферу творчества пришел инстинкт самоцензуры. Она сказывалась даже в оценке лучших произведений мировой культуры, считая их всего лишь разоблачением буржуазного строя, а советскую культуру – органичной, говорящей о прекрасном настоящем и счастливом будущем.

Кинофильмы в массе своей были плакатны и лапидарны, как популярная песня. Недаром она часто становилась центром фильма. Сценическая игра, индивидуальность была заменена на типажность. Сильное чувство быстро переходило на политическое, сливающееся с личным настолько, что последнее становилось ненужным. Оставался пафос в его различных выражениях, похожих на оркестровые отбивки.

В театральном искусстве существовало тяготение к классике. Оно должно было показать, что социальная проблематика дореволюционной поры успешно решена в СССР. Значит, отражение на сцене вопросов прошлого должно было восприниматься советским зрителем с изрядной долей снисходительности. Зритель отворачивался от вечных проблем, якобы решенных новым советским строем, и был готов обсуждать только мастерство исполнения. Оно должно было быть предельно реалистическим. Революционные попытки встряхнуть зрителя театральной метафорой (режиссер В. Мейерхольд, умерщвленный за это в Сухановской тюрьме) толковались политизированными критиками не как новаторство, а как попытка унизить зрителя непонятной для него творческой иносказательностью. Спектакли с советскими сюжетами подавались с пафосом и вдохновением в противоположность классическому наследию, акцентированному на мещанской безвыходности. Пафос подчеркивал ложь. Считалось, что явление вдохновенного большевизма и есть новаторство, не нуждающееся ни в каких дополнениях, расширениях и изысках. Зрители впитывали его и считали идеалом МХАТ, понимание искусства которого не требовало от них никаких усилий.