Процесс антисоветского троцкистского центра (23-30 января 1937 года)

Несмотря на то, что она была суровой, но я, честно говоря, должен прямо и мужественно сказать, что она была справедливой, так, как квалифицировал гражданин обвинитель мои преступления перед партией и родиной. Я могу лишь только одно здесь сказать, что ни в одном своем шаге, ни в один момент моей 2¹/₂-летней преступной работы в троцкистской организации, в связи с японцами, я никогда не преследовал личных целей и личных интересов. В этом отношении моя совесть чиста. Да, я скажу больше того, что сказал гражданин государственный обвинитель. Я работал над подготовкой войны. Попросту говоря, над ее приближением, для того, чтобы расчистить путь, развязать путь прихода к власти подлецу Троцкому. За 2¹

/₂ года я пережил много тяжелых минут, но то, что я услыхал на суде, как наш центр торговал оптом и в розницу территорией Советского Союза, при всем том, что я много пережил тяжелого, я прямо скажу, что у меня волосы дыбом стали.

Я не политик, это верно, но и не политический невежда. Я прекрасно понимаю, что такое отдать Украину, что такое отдать Приморье и Приамурье. Нехватало еще одного, добавить, а это, очевидно, вытекало из дальнейшей концепции, как я понял из всех обвинений, — еще отдать бакинскую и грозненскую нефть и железные дороги, тогда совсем была бы Россия первоклассной колонией германского фашизма.

Я прекрасно понимаю, что всякое политическое могущество любого государства прежде всего основывается на его экономическом базисе. И кто может, кроме отъявленного человека, дошедшего до этой оптовой и розничной торговли, превратившегося в самого первосортного фашиста, так поступать?

Если бы кто-нибудь из нас — работников периферии, которые верили центру, это узнали, — здесь не место для трагических слов, — но я прямо заявляю, что у реальных политиков первым долгом не оказалось бы бороды. Очевидно, что мы вместе бы пришли в НКВД. Но сейчас нас привели.

Я искренно заявляю, что я к этой преступной торговле государством непричастен, и заявляю, что Лившиц никогда мне об этом не говорил.

Я хочу еще сказать о крушениях на транспорте.

Гражданин государственный обвинитель совершенно правильно сказал, что вся сила нашей подрывной, вредительской, диверсионной работы сосредотачивалась на крушениях. Почему, спрашивается? Крушения и аварии на транспорте — это то место, где могут вредители, диверсанты, классовые враги безнаказанно проводить свою работу, будучи необнаруженными.

Это происходит потому, что несмотря на огромную созидательную и творческую работу, которую проделал Лазарь Моисеевич за полтора с небольшим года по работе на транспорте, в сознании ряда работников и большого числа специалистов не изжито понятие, что без крушений и аварий на транспорте работать нельзя, что крушения и аварии являются неизбежным следствием или спутником сложного производственного процесса на транспорте. Вот в этом, я бы сказал, убеждении и психологическом господстве теории, которая еще существует и, повторяю, полностью не изжита, находят себе место и враги. Нашли мы тоже в этой области свою вредительскую работу.

Граждане судьи, моя биография неразрывно связана со всей нашей революцией. Я поднялся до больших постов начальника ответственных дорог и был два раза по существу техническим руководителем самого ответственного на транспорте управления, эксплоатационного управления. Во времена еще Феликса Эдмундовича Дзержинского, который меня очень близко держал у себя, работали с ним вместе на транспорте. Первый я заключил по его поручению соглашение о международном сообщении с иностранными державами.

Поднявшись до больших постов, я пользовался исключительным доверием и партии, и правительства, и Л. М. Кагановича. Я искренне скажу, что эти полтора года, когда мне приходилось не раз встречаться с Лазарем Моисеевичем один на один, у нас было много разговоров, и всегда в этих разговорах я переживал чудовищную боль, когда Лазарь Моисеевич всегда мне говорил: «Я тебя знаю, как работника железнодорожника, знающего транспорт и с теоретической и с практической стороны. Но почему я не чувствую у тебя того размаха, который я вправе от тебя потребовать?» Этот размах находился во власти моей преступной работы и, повторяю, надо было нечеловеческое усилие, чтобы пройти эти разговоры. Но мужества, признаться, нехватило.

На этом процессе, как и на предварительном следствии, так и здесь на суде я старался искренне и до конца признать все, без всяких к тому понуждений — с первого дня, как началось следствие. И я чувствую, что до конца своего процесса я это выполнил, ибо при всей строгости квалификации моих преступлений государственным обвинителем он не мог исключить признания того, что мои показания отличаются добросовестностью. Я прошу граждан судей эту искренность мою учесть.

Я прошу также учесть при решении моей судьбы и мое заявление, которое я подал перед началом следствия, где я писал, что если мне будет сохранена жизнь, то я всеми силами, своими знаниями и преданностью постараюсь искупить все мои преступления, и я еще раз подтверждаю, что я их искуплю.