Процесс исключения

Хорошо, думаю я теперь, что судьбою Солженицына ныне оказалось изгнание. Насильничес-кий этот, унизительный для русского общества противозаконный акт в конечном счете для нас выгоден. Ведь разлучить Солженицына с родною культурою не удалось все равно. Солженицын зачерпнул и унес с собою столько России — живи он в изгнании хоть сто лет! — России ему хватит. Пусть горько ему в разлуке с родной землей, но вся она у него с собою — я верю в это, вся, кроме помех. Он трудится — "готовит людям свой подарок", — огражденный наконец от гоните-лей. Безопасность и там относительная, но не находится он уже в прямом ведении такого опасного учреждения, как Комитет Государственной Безопасности. Уж если сверхмощная наша держава не могла без лесючевской истерики, без топтунов, без перлюстрации писем и подслушивания телефо-нов перенести мою скромную статейку, то как могла она перенести восставший на нее из гроба — из тысячи тысяч гробов! — «Архипелаг» Солженицына! Какая расправа ожидала бы автора этой великой книги, если бы его оставили здесь? Убили бы? Посадили в тюрьму? Загнали в ссылку? Вряд ли. С подобной расправой опоздали: от тюрьмы он был защищен мировой славой и Нобелевской премией. Спасибо миру и Шведской Академии.

Спасибо за то, что сейчас, когда я пишу эти строки, Солженицын спокойно сидит за письмен-ным столом и работает. И рукописи свои ему не приходится прятать. Оставили бы его здесь — ежедневно отравляли бы жизнь, как теперь ежедневно отравляют жизнь Сахарову. Шантажом, письменным и телефонным; ежедневным напоминанием о его поднадзорности: то ворвутся в квартиру, когда никого дома нет, выбросят из шкафа платье, вытрут о платье сапоги, разбросают книги и посуду и уйдут, ничего не взяв и оставив двери настежь. То искалечат стоящую у подъез-да машину; то выключат телефон — и постоянно, методически, под разными предлогами, распра-вляются с его друзьями и помощниками. Не только с друзьями, но и с теми малознакомыми людьми, которые приходят к нему рассказать о своем горе и просить о совете и помощи. И не только с ними. Мне известен такой эпизод: в одном научном Институте в Москве Сахаров произнес несколько слов над гробом своего покойного друга. Когда гражданская панихида окончилась, к Андрею Дмитриевичу подошел молодой человек — научный сотрудник Института — и заговорил с ним. Беседа длилась минуты три, не более, но была замечена. Наследующий день молодого человека вызвали к директору и потребовали письменных объяснений. Тот пожал плечами и отказался. Через несколько дней он был уволен.

Сахаров живет, окруженный минными полями. Неизвестно, когда и кто и на какой мине подорвется. Но каждая чужая рана — это рана ему. До одного инфаркта его уже довели — скоро ли доведут до второго? И скоро ли подорвется на неизбежной мине он сам?

Желаю ли я, чтобы Сахарова лишили родины? Во спасение от мины и инфаркта? Чтобы изгнали его, подобно Солженицыну, или попросту отпустили за границу на время, хоть на месяц отдохнуть от "Одного дня академика Андрея Дмитриевича"? Конечно, желаю. (О, как осиротеем все мы! да что мы, мы «вольные», а те — в лагерях, тюрьмах, психиатрических лечебницах. — Все те, для кого Сахаров — последняя надежда, "Спасите наши души", "Save our Souls" — звучащее его голосом на весь мир.)

Осиротеем. Но разве я зверь, чтобы не желать ближнему своему, да еще такому, как Андрей Дмитриевич Сахаров, покоя, лечения, отдыха, оснеженных гор, картинных галерей и венецианс-ких каналов? Не желать Андрею Дмитриевичу встречи со своим собеседником — миром — и, быть может, нового возвращения к науке, по которой он истосковался?

Осиротеем. Но сколькие уже, пренебрегая нашим сиротством, уехали, и сколькие уедут еще!

Хочу ли я, чтобы уехал и Сахаров?