Провансальский триптих

Вечер приближался быстро. Пустота вокруг словно углублялась, одиночество ощущалось острее. Я люблю такое состояние: в одиночестве и тишине мысли становятся более четкими, впечатления — более яркими, беседовать с самим собой проще. В сегодняшнем мире к одиночеству относятся плохо, хотя лишь оно способно передвинуть холловскую «границу бегства»[389]. А ведь именно одиночество позволяет совершить увлекательное путешествие в неведомое, открыть и понять что-то, чего иначе ни открыть, ни понять не удастся. В книге «Кипарисы и тополя» Марек Заганчик пишет: «Одиночество, возможно, главный компонент путешествия — как реального, ведущего в далекий мир, так и иного, не менее важного, позволяющего благодаря воображению отправиться в незнаемое».

*

Паук давно взобрался по своей нити на макушку рогоза и исчез, будто его и не было. Личинки жука-плавунца скрылись между корнями свисающих над водой растений. Стрекоза улетела по своим стрекозиным делам. Откуда-то донесся сиплый голос бесшумно приближающейся сипухи (Strix flammea

); этих сов в Камарге называют Béu-l’òli (лампадники): местные верят, что по ночам они залетают в церкви и пьют масло из лампад. Громогласное кваканье лягушек, словно хор в греческой трагедии, обозначило конец представления, устроенного остатками дневного света.

Когда понимаешь, что пора отправляться в обратный путь, труднее всего дается первое движение. Нужно найти в себе силы прервать наваждение; нужно встать, поднять с земли велосипед, вывести его на дорогу… Наконец первый шаг сделан; ненадолго остановившееся время, словно бы с неохотой, возобновляет бег по прямой, отмеряя минуты, часы…

Всегда, сколько помню, возвращаясь откуда-нибудь в сумерки, я испытываю приступ особого рода меланхолии — весьма приблизительно это состояние можно назвать раздвоенностью сознания: с одной стороны, начинаешь тосковать по месту, которое покидаешь, жалеть, что заканчивается еще одно приключение, а с другой — радуешься, что есть куда вернуться, есть место, где, быть может, тебя кто-то ждет, где горит огонь в камине, стоит тростниковое кресло, где, обложкой вверх, лежит на столе недочитанная книга. На обратном пути мне неизменно кажется, что позади я оставил пустое, означенное в воздухе место, которое — хочу я того или не хочу — уже навсегда со мною связано. Ностальгические чувства обычно обостряет сценография возвращения; запах дыма, влажный аромат луговых испарений, горький запах трав и луна, поднимающаяся над горизонтом, будто гостия в руке причащающего прихожан священника. У каждого возвращения свой ритм, своя драматургия, своя аура. Я помню множество разных — собственных и встречавшихся в литературе. Например, помню, как описывает Антуан де Сент-Экзюпери свое возвращение поездом: дома

, в которых на исходе дня, будто звезды, зажигаются окна; мелькнувшие за окнами безымянные фигуры в круге света от лампы — кто-то стоит, кто-то ходит, жестикулирует, накрывает к ужину стол… Это целые миры, которые тебе не дано узнать; через минуту они навсегда исчезнут, превратившись в сверкающие точки на далеком горизонте.

С высоты велосипедного седла мне хорошо видны серебряные вспышки на поверхности озера Ваккарес. В неподвижной воде прибрежных лагун отражается вечернее небо. Прилегающая к южной оконечности озера территория Lou Riège (Рьеж) — часть сохранившегося среди недоступных трясин урочища, цепочка поросших лесом островков (называемых тут плотами — les radeaux) в окружении болот и зыбучих песков. Это здесь изголодавшийся, истощенный последний Фавн встретился с человеком, здесь провел остаток своих дней, здесь умер, унося с собой воспоминания о тех днях, когда боги мирно сосуществовали с людьми. Однако пейзаж Рьежа — не пейзаж смерти. В этом уголке Камарга, запечатленном в народных преданиях и мифах, в плодах литературной фантазии Жозефа д’Арбо, ощущается какая-то тайна: переступив границу Рьежа, и вправду попадаешь в магическое пространство, это чувствует даже тот, кто незнаком с источниками здешней магии.

*