Провансальский триптих

Сорок семь лет любви, которая кормилась сама собой… А ведь эта любовь не была ни данью традиции, подобно часто воспевавшимся трубадурами чувствам, ни благоговейным апофеозом Дамы, ни иллюзией платонического чувства. Напротив, она была насыщена эротикой, восхищением красотою тела, содержала в себе целую гамму земных желаний. В ней было все: изысканный секс и почтение, близость и отчужденность, огонь и лед. Пламя не ослабевало все те годы, пока девятнадцатилетняя девушка превращалась в почтенную, едва ли не пожилую (по тогдашним понятиям) матрону, мать одиннадцати детей. И не угасло даже после ее страшной смерти. Лаура умерла от чумы ровно в двадцати первую годовщину их встречи — 6 апреля 1348 года, после пятидневной агонии; в 1346–1351 годах эпидемия так называемой черной смерти унесла половину населения Европы — более 25 миллионов человек.

Erano i capei d’oro a I’aura sparsiche ’n mille dolci nodi gli avolgea,e I’vago lume oltra misura ardeadi quei begli occhi, ch’or ne son si scarsi;e ’l viso di pietosi color’ farsi,

non so se vero o falso, mi parea:i’ che I’esca amorosa al petto avea,quad meraviglia se di subito arsi?Non era I’andar suo cosa mortale,та d’angelica forma; et le parolesonavan altro, che pur voce humana.Uno spirto celeste, un vivo sole

fit quel ch’i’vidi: et se non fosse or tale,piagha per allentar d’arco non sana.В колечки золотые ветерокЗакручивал податливые пряди,И несказанный свет сиял во взглядеПрекрасных глаз, который днесь поблек,

И лик ничуть, казалось, не был строг —Иль маска то была, обмана ради? —И дрогнул я при первой же осадеИ уберечься от огня не смог.Легко, как двигалась она, не ходитНикто из смертных; музыкой чудеснойЗвучали в ангельских устах слова.

Живое солнце, светлый дух небесныйЯ лицезрел… Но рана не проходит,Когда теряет силу тетива[206].

Франческо Петрарка все хуже чувствовал себя в папской столице: он презирал суетность и мишуру придворной жизни, не искал благосклонности сильных мира сего, тщеславие и интриги были ему ненавистны. Авиньон виделся поэту новым Вавилоном, «адом для живых», «мерзейшим из городов», «вместилищем сатиров и демонов». Он называл его «нечестивый Вавилон, приют скорбей, вместилище порока»[207], «блудный Вавилон, где нет стыда и подлы нравы», именовал Авиньон «столицей горя» и «матерью прегрешений», а двор — «гнездом предательств».

Вавилон — вместилище всех пороков и страданий, — писал он в одном из писем. — В нем совсем не нашлось места благочестию, милосердию, вере, почтительности, страху Божьему; здесь нет ничего святого, ничего возвышенного, ничего справедливого. Все, что вы читали или слышали о вероломстве, обмане, жестокой гордыне, бесстыдстве и необузданном разгуле, — короче говоря, всякий пример того, что нечестивость и зло способны явить миру, вы найдете в этом городе… Здесь каждый теряет что-нибудь хорошее, вначале — свободу, а после — покой, счастье, веру, надежду и милосердие[208].

В записках и письмах того периода ощутимо отвращение кое к кому из его окружения — особенно доставалось кардиналам Священной коллегии, которых Петрарка, не выбирая выражений, называет вонючими козлами. Об одном из них, неимоверной толщины, он пишет: «Всей своей тяжестью наваливался на несчастных коз, драл кого ни попадя»; о другом: «Обходил все фермы и ночью не позволял ни одной козе спокойно уснуть…»; про третьего сообщал, что тот «не пропускает даже маленьких козлят».

В своей «Инвективе против Жана де Карамана» Петрарка пишет: