Провинциализируя Европу

И наконец, поскольку «Европа» не может быть провинциализирована в институциональных рамках университета, где процедуры знания всегда возвращают нас на территорию, где любые очертания следуют за моей гиперреальной Европой, то проект провинциализации Европы должен осознавать внутри себя свою невозможность. Тем самым он обращается к истории, которая воплощает политику отчаяния. Читателю уже понятно, что это не призыв к культурному релятивизму или к атавистической, шовинистической истории. Это и не программа простого отказа от модерности, который во многих ситуациях был бы политическим самоубийством. Я призываю поддерживать историю, которая самой структурой своих нарративных форм делает видимой собственные стратегии и практики подавления. Я поддерживаю историю, делающую видимой роль, которую она играет в сговоре с нарративами гражданства, подчиняя все проекты человеческой солидарности проектам модерного государства. Это история, которая попытается сделать невозможное: вглядеться в собственную смерть, отслеживая то, что сопротивляется и ускользает от любых усилий человека, осуществить перевод между культурными или любыми другими семиотическими системами, с тем, чтобы снова стало бы возможным вообразить гетерогенность мира. Как я уже сказал, это невозможно в рамках познавательных процедур академической истории, поскольку глобальность академической науки не является независимой от глобальности, созданной европейским модерном. Попытка провинциализировать Европу предполагает внимание к тому, что модерность всегда оспаривается, она требует вписать поверх заранее данных привилегированных нарративов гражданства другие нарративы человеческих отношений, которые находят питательную среду в воображаемом идеальном прошлом и будущем, где общности людей не определяются ни гражданскими ритуалами, ни кошмаром «традиции», созданном «модерностью». Разумеется, (инфра)структурных позиций, способных приютить эти мечты, попросту не существует. Но мечты будут возвращаться вновь и вновь, пока темы гражданства и государства-нации доминируют в наших нарративах исторического перехода, ибо именно эти мечты модерность должна подавлять ради собственного бытия.

Постскриптум 1999 года:

Эта глава в кратком варианте воспроизводит мою первую попытку (в 1992 году) сформулировать проблему провинциализации Европы. Исходный тезис остается отправной точкой для всех последующих глав. Некоторые сюжеты, намеченные в этой главе – необходимость критики историцизма и поиска стратегий осмысления исторических различий без отказа от обязательств перед теорией, – обрастают плотью по ходу книги. Но «политика отчаяния», к которой я когда-то пылко призывал, перестала быть движущей силой для основного аргумента книги.

Вторая глава

Две истории капитала

В этой главе представлено избирательное прочтение Маркса. Его критика «капитала» встраивает в одну категорию два элемента европейской мысли XIX века, являющиеся центральными для истории интеллектуальной модерности в Южной Азии. Эти две категории: абстрактный человек Просвещения и идея истории[122]

. Более того, Маркс превращает эти категории в критические инструменты для понимания капиталистического способа производства и модерного европейского империализма. Споры о привилегиях и социальной справедливости в Индии до сих пор подогреваются рационализмом, гуманизмом, историзмом и антиимпериализмом этого наследия. Проект Subaltern Studies был бы немыслим без наличия в Индии живой традиции марксистской историографии[123]. Тексты Маркса, таким образом, являются одним из основополагающих элементов в истории антиимпериалистической мысли. Перечитать их – значит еще раз проработать связи между постколониальным мышлением и интеллектуальным наследием постпросвещенческого рационализма, гуманизма и историзма.

Есть несколько способов осмысления факта о том, что всемирный капитализм демонстрирует несколько общих характеристик, хотя у каждого момента развития капитализма есть своя уникальная история. Кто-то полагает, что все существующие различия в длительной перспективе неизбежно преодолеваются капиталом. Тезис о неравномерном развитии, с другой стороны, говорит нам о том, что эти различия удерживаются и становятся предметом взаимодействия – но не всегда преодолеваются – внутри структуры капитала. Третий вариант – представить сам капитал как силу, производящую и преумножающую различия. Историцизм присутствует во всех этих трех формах мысли. Все они склонны осмыслять капитал через образ единства, которое появляется в одной части света в конкретный период, а затем развивается глобально с течением исторического времени, сталкиваясь и соотносясь в ходе этого процесса с историческими различиями. И даже когда «капиталу» приписывают «всемирное», а не только европейское начало, он по-прежнему рассматривается в рамках гегельянской идеи тотализирующего единства, развивающегося вместе с историческими процессами.