Провинциальное развлечение

Вы скажете мне и будете правы, что у меня, наверное, была парализована всякая энергия и иссякло всякое мужество, что я достиг состояния полной прострации, если согласился принять подобное предложение, скажете, что любой выход был лучше этого унизительного, зависимого и бесцельного превращения в провинциала. Добро бы я был человеком борьбы и усилий, на время побежденным и обессилевшим, человеком, потерпевшим крушение, но сохраняющим в себе еще довольно сил, – тогда эта провинциальная атмосфера была бы для меня периодом покоя, за которым последовал бы новый прилив энергии. Другой бы мог вылечить в П. свою боль. Но это ни в каком случае не распространялось на меня. Мое заточение в П. было трусливым отступлением перед трудом, проявлением инициативы, отказом от всякого будущего. Ничто больше не извлечет мена из этого небытия – разве только меня отыщет то непредвиденное событие, на которое, как мне смутно казалось, имеет право каждый человек и неопределенное ожидание которого всегда держало меня в состоянии неверной надежды, – то событие, отсутствие которого я заменил мелкими волнениями моего бесполезного существования. Как ни ничтожны были шансы на то, что такое событие произойдет, оно, однако, было единственным выходом из положения, в которое я попал. Вся моя ставка была положена на эту последнюю карту. Какое значение, в конце концов, имело, буду ли я вести в Париже полное борьбы существование или же изленюсь в трусливой безопасности, которую мне предстояло найти в П.? Мысль, что сейчас только, проезжая через Вал-лен, я чуть было не отказался от принятого мною решения, взволновала меня. Зачем эти бессильные желания мятежника? Если приключению суждено когда-нибудь позвониться у моей двери, оно сумеет отыскать меня, куда бы я ни укрылся, и дернуть, из тьмы случайного, за оленью ножку тетушки Шальтрэ!

Однако, прежде чем самому решиться дернуть за нее, я испытал некоторое колебание. Соглашение, заключенное между моею тетушкою и мною, потребовало целой переписки, и я, в заключение, довольно хорошо разгадал мотивы, побуждавшие ее принять свое решение, и понял, что главным из этих мотивов было тщеславие. Мой приезд и мое водворение в П. будут настоящим событием, и обо мне пойдут разговоры. Моя тетушка будет играть в них роль покровительницы несчастного, и от этого еще более возрастет уважение, которым она окружена в П. Станут восхвалять ее доброту, ее благородство, ее отзывчивое сердце. Сочувственно отзовутся о ее бесстрашии. Подумайте только: приютить у себя бездельника-племянника, племянника, который совершил, как говорится, "четыреста преступление, который проводил все свое время за игорными столами и в постелях девчонок, – протянуть ему спасительную руку, когда он потерпел крушение, остался без гроша! Какое самоотвержение, какое милосердие и в то же время какое торжество добродетели! Ах, мы хотели жить большим барином, сибаритом, искателем приключений, мы пренебрежительно относились к семье, и вот, эта семья, так долго презираемая нами, в один прекрасный день становится нашею пристанью и нашим убежищем… Тетушка готовилась привлечь ко мне всеобщее внимание как к феномену, к блудному сыну. Я буду своего рода илотом, обреченным наглядно представить все преимущества жизни в провинции и все неудобства парижской жизни. Я буду служить чучелом и в то же время пугалом и должен буду выслушивать притворные сожаления и кудахтанье провинциальной публики.