Проводник электричества

Она осторожно и долго возилась с замком — стараясь не лязгнуть, не хрустнуть, — пока не отомкнула наконец покрашенную рыжей масляной краской дверь за номером камлаевской погибели — 13, втянула его за руку, во тьму, в какой-то захламленный, заставленный неразличимо чем тупик… «Смотри мне, тихо только, мышью!» — не дав разуться, повела по коридору между чернеющих вдоль стен уродов, карликов, левиафанов коммунального быта, и Эдисон не то чтоб различал во тьме, но мог вообразить, довольно близко к истине, состав вот этого торчащего колесами и остриями человеческого мусора: велосипед, похоже, детский, трехколесный, со ржавой, конечно, цепью, эмалированные шайки, старые рассохшиеся лыжи, загнутыми носами вставленные в ограничительные кольца алюминиевых палок; большие ожерелья деревянных бельевых прищепок, брезентовые плащ-палатки, овчинные тулупы с резким горьковатым запахом, резиновые сапоги, коловорот для мастеров-любителей морозить задницу на льду, железный самовар, пустые трехлитровые, под консервирование, банки… вот их-то Эдисон и зацепил, как слон в посудной лавке, и банки, вздрогнув, зазвенев, посыпались стеклянным кластером, несносно охватившим все полутона октавы, и тут же что-то заскирлыкало в ответ кроватными пружинами и стариковской немощью, зашевелилось, заскрипело, заворочалось.

«Вот урод-праурод! — прошипела Альбина, и щелкнул выключатель, заморгала лампочка, все озарилось светом: велик и корыта, резной буфет, набитый треснутым, разбитым, склеенным фарфором. Седая грузная и величавая до жалкости старуха в цветастом байковом халате, с одутловатой мордой царевны Софьи, знающей о предстоящем пострижении в монахини, надгробной статуей застыла перед дверью в конце широкого прямого коридора.

— Ой, так вас не хотелось потревожить, Аида Станиславовна, — затараторила Альбина с бездарным подражанием подобострастию. — Простите! А этот вот мой братик младший и двоюродный, из Тулы вот приехал поступать. Вы ничего, не против — на денек вот, на ночь? Податься некуда, дурак, болтался по Москве черт знает где… вот я ему решила раскладушку, если вы не возражаете.

— Здрасте, — кивнул Эдисон с шутовской церемонностью.

— Пшел в комнату, дурак! Вы извините нас… Ну, нет, ты видел? — продолжала, когда его втолкнула и затворила за собой дверь. — Вот так вот смотрит и молчит, молчанием психически воздействует. Вот есть же люди! Иной раз и сама готова заорать: да выгони меня тогда, раз я такая, да, но нет, не выгоняет. Молчит. Маньячка. Вот есть такие люди, которым просто в радость заедать чужую жизнь. Своей-то нет и не было у нее никогда, вот она за моей и подглядывает. Да брось ты чемодан уже. Раздевайся.

— Куда раздеваться? Зачем?

— Туда и совсем. Не философствовать! — прошла к окну и вылезла из платья, перешагнула, вышла из павшего к ногам гранено-складчатого черного комка — опять тугие острые лопатки, густая россыпь йодистых веснушек по хребту, литой тяжелый круп под черным кружевом трусов, коротких до раскосости на ляжках. — Ну что ты встал, как истукан? — к нему повернулась лицом, с упертыми в бока руками — любая и никто, Альбина, Аномалия, Ликэнион, Лилит… ему сестрой, женой, матерью, погибелью, великой новизной и силой извечно возрождающейся жизни, царицей, усталым палачом, который темным именем богов пускает кровь цветущим девственникам и каждый вечер кончиком ноги привычно спихивает с кручи новый труп — в могилу, в груду ювенильной падали.

Как будто от него отпала память и собственный рассудок стал отдельным от вот этого мяса… он стягивал и сдергивал ослепшими руками с того, что было им, Камлаевым, тряпье… стыд бил его, идущий из подземной глубины, пласта тех веков, в которые все люди были кровной родней еще друг другу.

Пихнула его в грудь ладонями, сажая, опрокидывая:

— Давай-давай, ложись. Как первый человек. Ложись вот в круг.

— Чего? — не понял он.

— Ну, первочеловек, Адам. Ну, в книжках, книжках вот еще по медицине — не видел никогда? — взялась объяснять горячо. — Ну вот, а что ты мне тогда? — и вдруг с тяжелым удрученным вздохом, как будто «горе луковое» только оставалось ей воскликнуть, стянула в два рывка с него трусы — повиновался, смирен был, как раздеваемый покойник… запели жалобно кроватные пружины, она взошла на койку, как на пьедестал; расставив ноги, попирая распростертого, глядела сверху, как на глину, которую должна месить и дать ей форму, скрепить, обжечь, чтоб не рассыпалась в труху, чтоб совершенно уничтожить знание о том, что тело тленно.