Проза о стихах

Когда же ветер дробью застучит,

Опять метель забарабанит в стекла,

И холод щеки опалит,

Тогда пойму, как жизнь поблекла.

Пусть будет дух тоской убит и смят,

Не кончит он с змеиным жалом битву...

Говорит Игорь Александрович Кривошеий:

Она прошла свое монашество так, что ничего не оставила для

себя, познав монашество как материнство в отношении к миру. Здесь

все было просто: если дети голодны, мать не может быть сыта, если

наги - одета, если умирают в газовых камерах - остаться целой и

невредимой.

К монастырям мать Мария питала отвращение - их буржуазность

была ей ненавистна: святые отцы, твердила она, не ведают заботы о

судьбах мира, они и не помнят о том, что мир - в огне. Нужно

широко распахнуть ворота бездомным, пусть вторгнутся они в

мертвую тишину келий и в безгласную торжественность трапезных.

Работы было невпроворот. В своем апостольнике, обрамлявшем ее оживленное, всегда румяное крупное лицо с черными глазами, в старой, обветшалой рясе ходила она в опийные притоны и марсельские портовые кабаки, сидела за столиками с пропойцами и блудницами - и возвращала их к жизни. Скольких она спасла!

В 1938 году она впервые посетила клинику для душевнобольных - там содержалось более пятидесяти русских; мать Мария повидала каждого из них, вызволила четверых - они оказались вполне нормальными, только не умели объясняться с французскими врачами. В последующий год она осмотрела еще восемнадцать клиник и, освидетельствовав двести русских пациентов, признала здоровыми около двадцати. Потом она занялась туберкулезными больными - их было много среди безработных русских; мать Мария, из-под земли достав немалые средства, создала туберкулезный санаторий в Нуази-ле-Гран (в этом доме, который позднее стал домом престарелых, в 1962 году, достигнув почти ста лет, умерла Софья Борисовна Пиленко, пережившая свою дочь на семнадцать лет).

6

"По ночам над картой России

Мы держали пера острие

И чертили кружки и кривые

С верой, гордостью за нее."

Георгий Раевский,

"Парнас", 1943

Когда в мае 1940 года гитлеровские войска ворвались в Париж, друзья не раз предлагали матери Марии уехать,- она решительно отвергала такие советы.

Из дневника К.В.Мочульского:

21 мая 1940. Мать Мария говорит: "Если немцы возьмут Париж,

я останусь со своими старухами. Куда мне их девать? А потом буду

пробираться на восток пешком, с эшелонами, куда-нибудь. Уверяю

вас, что мне более лестно погибнуть в России, чем умереть с

голоду в Париже. Я люблю Россию. Патриотизм - глупое слово. Вот

Илюша [Илья Фундаминский, позднее погиб в Освенциме] настаивает,

чтобы я уехала из Парижа. А зачем я уеду? Что мне здесь угрожает?

Ну, в крайнем случае немцы посадят меня в концентрационный

лагерь. Так ведь и в лагере люди живут".

Мечтала она вернуться в Россию, а год спустя, узнав, что немецкие войска вторглись в Советский Союз, сказала Мочульскому:

- Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет и русский период истории... России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!..

Острее, чем когда-либо, она чувствовала себя русской. Больше и лучше, чем когда-либо, она писала - по ночам, в каморке под лестницей, смертельно усталая, писала поэму "Духов день", где дантовыми терцинами повествовала о своем сокровенном:

И я вместила много; трижды - мать

Рождала в жизнь, и дважды в смерть рождала,

А хоронить детей - как умирать.

Копала землю и стихи писала.

С моим народом вместе шла на бунт,

В восстании всеобщем восставала.

В моей душе неукротимый гунн

Не знал ни заповеди, ни запрета,

И дни мои,- коней степных табун,

Невзнузданных, носились.

К краю света На Запад солнца привели меня,

И было имя мне Елизавета.

Данте в терцинах своего "Ада" был беспощаден к злодеям, предателям, братоубийцам. В терцинах "Духова дня", созданных на шесть столетий позже, такая же бешеная неукротимость.

А солнце быстро близится к закату.

Приотворилась преисподней дверь.

Иуда пересчитывает плату.

Дрожит рука, касаясь серебра,

К убитому склонился Каин брату,

Течет вода пронзенного ребра.

И говорят с привычкой вековою

Предатели о торжестве добра.

Подобен мир запекшемуся гною.

Как преисподним воздухом дышать,

Как к ядовитому привыкнуть зною!..

Дом на улице Лурмель принимал все больше обездоленных. Теперь сюда приходили ночевать евреи, которых оккупанты заставляли носить на груди желтую звезду,- они знали, что обречены на гибель; мать Мария скрывала их у себя, давала им поддельные справки о крещении, которые хоть чем-то могли помочь.

В стихах этой поры она писала:

Два треугольника - звезда,

Щит праотца, отца Давида,

Избрание - а не обида,

Великий дар - а не беда...

Пускай нее те, на ком печать

Печать звезды шестиугольной,

Научатся душою вольной

На знак неволи отвечать.

Вспоминает Игорь Александрович Кривошеий:

В келье матери Марии установили мощный приемник. По ночам

она слушала и записывала советские сводки, и утром на большой

карте СССР, занимавшей всю стену комнаты для собраний, стоя на

столе, передвигала булавки и красную шерстинку, указывающую на