Проза поэта

Не раз нарывались на медведя, но благополучно давали тягу, так как с мелкой дробью нападать не решались и, кроме того, это могло бы нарушить наше мирное разгуливание по светлому осеннему лесу.

Там – пришла зима с грустным северным снегом, и мы засели в избе зимовать.

Я занялся тем, что устроил нечто вроде школы: учил грамоте ребят, возился с ними, беседовал с мужиками о разных вещах. Дела было достаточно.

По воскресеньям, бывало, с парнями отправлялись на лыжах в лес или на санках катались с гор.

После Рождества прибывали дни, и в сердце зарождались неясные пока, но радостные, весенние желания.

Я люблю русскую, глубокую, красивую зиму, но люблю также и голубую весну, люблю разудалое, праздничное лето; впрочем, и желтую, прозрачную осень люблю я, да.

Отвеснилась весна – пришло лето. Лето!

Однажды мы из-за сильного ненастья заблудились в лесах с Россом и плутали несколько дней, пока, наконец, в первое прояснившееся солнечное утро выбрались – вот сюда.

Я увидел эту рыбачью землянку, осмотрелся кругом, спустился к речке, выкупался за здоровье рыбака, который оставил землянку, выстрелил два раза в воздух и крикнул своему Россу:

– Эй, товарищ, этот старинный замок, что вырыт вверху под песчаным откосом, отныне завоеван нами и нам принадлежит. Да здравствует наш замок! За его пью счастье!

Я выпил воды, и мы отправились за третьим товарищем – Иоилем в деревню.

Помню: на другой день вечером мы были все трое уже здесь и отчаянно справляли новоселье.

С той поры прошло два лета. Два чудесных лета, как два царства лучезарных сказок.

Эх, черт возьми, что это были за сказки – лучше, светлее одна другой.

Мы искренне полюбили землянку, как родную старшую сестру, и не покидали ее.

Только зимовать уходили в деревню да, разве когда начиналась страда, мы ненадолго отлучались на полевые работы, после которых приносили домой счастливую усталость и массу добрых крестьянских пожеланий.

Силач и здоровяк, я любил работать за троих и трудился с наслаждением. Мозоли не сходили с ладоней.

Хха-ха! А три года тому назад я учился ходить по земле и падал.

И был худой и длинный, как дранощепина. Да.

Костер пылал меньше. Иоиль и Росс храпели. Руки мои сами привычно подкладывали сучья, а глаза задумчиво смотрели на огонь: это в нем переливались разными огоньками мои воспоминания.

Хотя я довольно обсушился, но спать не хотелось, да и не стоило. До рассвета оставался час – не больше.

Тихо припоминалось другое…

В общем, конечно, новая жизнь текла полно, разноцветно, празднично, но были и редкие будни.

Правда, они быстро исчезали, но будни все-таки были. И я ничуть не сожалею об этом, нет, нет.

Напротив: это всегда доставляло мне своенравное удовольствие и, может быть, дополняло меня.

Бывало, тихие, печальные глаза лесного вечера встречались с моими задумчивыми глазами – тогда мы садились куда-нибудь на высокий бережок и вместе грустили каждый своей грустью.

Над головой парами пролетали дикие утки.

А со мной не было моей милой.

Не было около Майки моей. Да, Майки – так называл я ту, которую любил в мечтах, – не было около…

Но я не жаловался, сохрани боже, и ни единого упрека не бросал судьбе, нет.

Я только просто думал о Майке, потому что любил.

Любил и ждал.

Верил, что придет она. И ждал.

Грустил, но не жаловался. Разве я был одинок? О, слава богу. Я давно потерял представление об этой немочи.

Но грустил, но томился оттого, что слишком был богат счастьем и не мог разделить его с той, которую звал: Майка, Майка…

Чуточку брезжило. Над росной землей колыхались легкие туманы. Больше ни о чем не хотелось вспоминать.

Я притащил еще сучьев, жарче запалил костер и стал распевать во все горло самые веселые песни.

Я люблю всматриваться в спокойную даль небес и мечтать о разных вещах, возможных и невозможных.

Мне всегда кажется, что это оттуда – из голубой неподвижности спускаются на землю розовые, еще молодые надежды и лучшие мысли о будущем.

Да, я люблю безоблачную глубину.

Но еще больше я люблю иногда смотреть на какую-нибудь простую, обыкновенную вещь и думать о том кусочке жизни, с которым она была когда-то близко связана. Даже не надо думать, а только – смотреть на вещь, и она сама каждым углом, каждой морщинкой своей расскажет все, что знает.

Вот сейчас я сижу на пороге землянки и починяю охотничьи сапоги, которые поистрепал еще на весенней охоте, – в последний раз тогда обувал их.

Починяю – сбоку у задника пришиваю дратвой заплатку, – смотрю на морщины сапог, и мне так ясно, так живо вспоминается весенняя охота, точно вот только намедни я дня на два уходил на высокую рёлку, на глухариный ток.

Помню, токовало помногу, штук по сорока, а я сидел в скраду и постреливал.

А вечером, как будто вчера это было, после заката стоял у заречной опушки на тяге вальдшнепов. Тянули слабовато.

Вспомнилось, как встретил на тяге другого охотника – зареченского мужика Ефима: он тащил меня на косачиные тока, но я, к его недоумению, решительно отказался от этой охоты.