Прозрение Валя Ворона (СИ)

   Валька сломал вторую спичку, но третья зажглась. Глядя на огонёк зеленоватого пламени, Валька взмолился всем Богам, чтобы взяли на небо душу Сергея Голованова.

   И бросил горящую спичку на кокон, который уже освобождал "верёвки".

   На полу самого дешёвого и плохого жилья вспыхнул погребальный костёр. Бездымно и без запаха он унёс то, что осталась от несчастного Голована. И иссяк без следа.

   Но где-то далеко, вне восприятия обычного человека, заворчало, закипело то, что Валька уже мог видеть и слышать. И он понял угрозу - те, кого он любит, пойдут на закуску. А потом настанет очередь самого Вальки.

   Да и пошло оно всё к чертям! Пусть его сожрут, сожгут, сгноят - ему всё равно! Пока там что-то клубится, собирается с силой, Валька сам объявит войну.

   Сначала он вызовет этих чёртовых лихоманок, одна из которых терзает Даньку. Он такое им устроит!

   Он отвоюет право цвести макам и василькам, а маленькой Данае - жить.

   Как он был глуп, что все эти годы позволял лихоманкам быть, что превратил себя в тюрьму, склеп, живое хранилище смерти. Думал: если похоронить зло, не трогать его, то оно исчезнет. А сейчас он прозрел и думает по-другому.

   Открыть тюрьму зла, чтобы убить его и выжить самому.

   Освободить зло, дать ему зримый облик, чтобы спасти других.

   Валька схватил бумагу и карандаши. Он бешено работал, грифель шуршал по бумаге, листы валились на пол. Ну где же вы, лихоманки с чешуйчатыми лапами и сгнившими мордами?

   Чудища на рисунках могли ввергнуть в ужас обывателя, но они оставались всё теми же рисунками - фиксировавшими, но не оживлявшими. Иллюзией, и не более.

   Валька бессильно опустил руки.

   Вспомнил глотошную, маму под рогожей, запятнанной кровью, покойника-дядю на берегу реки. Тела с раскинутыми руками и подвёрнутыми ногами внизу. Кровавые нимбы вокруг детских голов. Госпиталь. Вину перед стареньким учителем.

   Вспомнил и чёртову Потычиху, её дремучее невежество в попытках обуздать или убить нежить, охочую до чужих жизней.

   Рядом раздался глухой треск, с каким лопается кость человека. Ещё один, ещё...

   Валька поднял глаза: к нему двигались лихоманки, отталкивая и ломая друг друга в слепой непреодолимой жажде дорваться до пищи.

   Вот красноглазая глотошная. В её когтях запуталась гробовая обшивка. Из широко распахнутой пасти свесилась тёмная с прозеленью детская ручонка, пальчики которой ещё сведены предсмертной судорогой.

   А вот с провалившимся носом и гнойными культями проказа. Вместо глаза - громадная грануляция с белой коркой. Другой сочится розоватой слезой.

   И за ними ещё - с набухшими гноем бубонами, лилово-чёрными метками на жёлтой коже; исторгавшая из ноздрей и рта клубы едучей пыли; мокнувшая разноцветными язвами; покрытая чёрными отслаивавшимися корками...

   Ну, Валька своего добился. Вызвал. И что дальше? Его сейчас сожрут, и пойдёт дальше полыхать мор и чумы, и проказы, и приснопамятной дифтерии.

   Скоро всё пространство кишело тварями. Валька уже не думал ни о бое, не о спасении. Лишь о том, как бы умереть без сильных страданий. Чем скорее, тем лучше.

   Однако руки сами стали хватать листы с рисунками и рвать их в клочья. Плотная обёрточная бумага противилась, карандашные линии шевелились, как живые.

   Прочь, прочь, сгиньте!

   Валька уже сам не понимал, где он находится, жив он или мгновения борьбы с неподатливой бумагой - всего лишь бред угасшего сознания.

   Он очнулся среди бумажного крошева, с зажатым в ладони последним изображением лихоманки. В воздухе стоял запах тления. Голова была ясна, тело в полном порядке.

   Валька прошёл к соседям, где храпел Семён, зачистил один из слоёв штукатурки, стал тщательно выводить букетик васильков. Без пляски воображения, без неистовых дум, без бури чувств - потому, что должен. Потому что его работа очень важна.

   Цветы получились что надо - лучше живых.

   А вскоре Ирина внесла дочь Данаю. Девочка была очень слаба, но жива. Она беспрерывно просилась домой, и врачи отпустили: болезнь отступила так же быстро, как и набросилась.

   Данька прослезилась, глядя на единственный букетик над кроватью, напилась морсу и заснула.

   А Ефим не пришёл ни на следующий день, ни через три дня. Его унесла инфлюэнца, молниеносная форма. Поборник санпросвещения народа умудрился заразиться от чужой посудины.

   А Вальку на время поместили в больницу: он не мог приостановить работу ни на минуту. Нужно было добраться до тех далей, где теперь находится Голован. Если не вызволить, так хоть попросить прощения.