Прыжок за борт. Конец рабства. Морские повести и рассказы (Сочинения в 3 томах. Том 2)

Дорамин тревожился о будущем страны, и меня очень удивил оборот, какой он придал разговору. Страна остается там, где положено ей быть, но белые люди, сказал он, приходят к нам, а затем уходят. Те, кого они покидают, не знают, когда им ждать их возвращения. Они уезжают в свою родную страну. Так поступит и этот молодой человек…

Не знаю, что побудило меня энергично воскликнуть: «Нет!» Я понял свою неосторожность, когда Дорамин повернул ко мне лицо, иссеченное глубокими морщинами и неподвижное, словно огромная коричневая маска, и задумчиво сказал, что он рад это слышать, а затем пожелал узнать причину.

Его маленькая добрая жена сидела по другую сторону от меня, поджав под себя ноги. Она глядела в огромное окно в стене. Я видел лишь прядь седых волос, выдававшуюся скулу и острый подбородок; она что-то жевала. Не отрываясь взором от леса, раскинувшегося до самых холмов, она жалобно спросила меня, почему он, такой еще молодой, бросил свой дом и ушел так далеко, пройдя через столько опасностей? Разве нет у него семьи в его родной стране? Нет старой матери, которая всегда будет помнить о нем?

К этому я был совсем не подготовлен. Я что-то пробормотал и покачал головой. Впоследствии я понял, что имел довольно жалкий вид, стараясь выпутаться из этого трудного положения. С той минуты, однако, старый накхода стал молчалив. Боюсь, он был не особенно доволен, и, по-видимому, я дал ему тему для размышлений. Странно, что вечером того же дня (то был последний мой день в Патюзане) я еще раз столкнулся с тем же вопросом: «почему?», на который нет ответа.

Так я подхожу к истории его любви. Должно быть, вы думаете, что эту историю легко можете себе сами представить. Столько мы знаем о таких историях, и многие из нас вовсе не считают их историями о любви. Чаще мы видим лишь дело случая, вспышку страсти или, быть может, только увлечение юности, которому уготовано забвение, даже если оно и прошло сквозь подлинную нежность и сожаление. Такая точка зрения обычно правильна, и, быть может, так обстоит дело и в данном случае… Впрочем, не знаю. Рассказать эту историю, когда подходишь с обычной точки зрения, отнюдь не так легко. По-видимому, она похожа на все историй такого рода; однако я вижу на заднем плане фигуру женщины — призрак жестокой мудрости, погребенной в одинокой могиле; она смотрит беспомощно. Могила, на которую я, гуляя, набрел, представляла собой довольно бесформенный холмик, обложенный кусками белого коралла и обнесенный круглой изгородью из расщепленных вдоль деревцев, с которых не снята была кора. Гирлянда из листьев и цветов обвивала тонкие столбики, цветы были свежие.

Итак, является ли призрак плодом моей фантазии или нет, но, во всяком случае, отмечаю, что могила не была забыта. Если же я вам скажу, что Джим собственноручно сделал примитивную изгородь, вам тотчас же станет ясен несколько необычный характер этой истории. В том, как он принимал воспоминания и привязанности другого человеческого существа, всегда была присущая ему серьезность. У него была совесть — совесть романтическая.

Всю свою жизнь жена Корнелиуса не имела иного собеседника и друга, кроме своей дочери. Каким образом бедная женщина вышла замуж за этого ужасного португальца с Малакки (после разлуки с отцом своей девочки) и чем вызвана была эта разлука — смертью ли, которая бывает подчас милосердна, или жестоким стечением обстоятельств, — все это остается для меня тайной. Из того немногого, о чем обмолвился Штейн, я делаю вывод, что она была женщиной отнюдь не заурядной. Отец ее был белый и занимал ответственный пост; это был один из тех талантливых людей, которые недостаточно тупы, чтобы серьезно считаться со своим успехом, и чья карьера так часто рушится под тенью облака. Полагаю, что и ей также не хватало этой спасительной тупости, и ее карьера оборвалась в Патюзане.

Общая наша судьба… ибо где найдете вы человека — я имею в виду подлинного мыслящего человека, — который смутно не вспоминал бы о том, как дезертировал в момент обладания чем — то более ценным, «чем жизнь»? Общая наша судьба с особой жестокостью преследует женщин. С недоумением спрашиваю я себя, каким кажется им мир, имеет ли он для них ту же форму и субстанцию, какую знаем мы? Одним ли с нами воздухом они дышат? Иногда я себе рисую мир безумный и возвышенный, где трепещут их смелые души, — мир, озаренный сиянием всех опасностей и отречений. Однако я подозреваю, что в мире очень мало женщин в подлинном смысле.