Псаломщик

Только по слабо дрожащим на земле камуфляжным ее теням можно было определить, что веет легкий верховой ветер.

– Пошел! – повторил Батраков.

– Тихо… Дай хлеба… – Молвил побежденный и протянул руку.

Батраков отдал ром-бабы.

Тот сказал вдруг с набитым ртом:

– До театра военных действий… в детстве… из-за таких вот баб… я… в драмтеатр ходил…

Засмеялся сам себе и пошел прочь.

А в сердце Батракова защемило от услышанного.

«Боже ты мой, Боже! Это же чье-то дитя!… Оно бегало на речку… Смеялось… Говорило маме «больно…»… За какие грехи-то, небушко, ась?»

Он проводил взглядом трусящего по кладбищенской лещине мужика и, с леденящим кровь страхом, перекрестился, увидев, как тот нырнул под могильную плиту.

«Что?!» – Батраков почувствовал, как похолодели, как очужели ноги. Он быстро пятился в направлении кладбищенской часовни, собирая руку в щепоть и творя молитву…

«Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…»

Молитва дробилась, ускользала – он не замечал этого. Вошел в часовню, перекрестился и ощутил в утомленной памяти стройность знакомой молитвы.

«… Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнага…»

4

Медово пахло хорошими свечами.

Батраков, как умел, молился о прибавлении ума. В полумраке часовни он вспомнил, что давно не ходил к причастию, щадя больные ноги, что перестал сдерживать мелкие обиды на Наталью, которая уже не была ему келейницей, как прежде, а вся принадлежала новостройке. И оттого, что она редко бывала дома, что приходила выжатой и усталой, в нем, в Батракове, легко вскипала уязвленная супружеским одиночеством душа.

«… Я бы помогал ей, был бы на посылках, но как? Верни Ты мне ноги, Господи – я пойду! Ты дал мне, Господи, пылкое воображение – как мне гасить его, когда я не вижу жены изо дня в день? Потом уезжаю на гастроли – и снова не вижу ее… Потом посты… И близость тает… На пустом месте взрастает горечь одиночества… И я уже не знаю, как ее обнять, что ей сказать… Я – пустое место, я старая бычья кожа, натянутая на некий обруч ее судьбы. Жизни-то наши пошли порознь – как быть? Мы строим храм, но почему рушится во мне мир, Господи?! Ведь есть же, Боже мой, простые человеческие страсти… Не в монаси же мне подаваться, бедному актеришке? Какой из меня мних – грех один? И каким же мрачным я вижу свое будущее – черней небес! Просвети же Ты мой разум, Господь милосерд! Я утратил смысл существования! Устал… Вспотел мыслями…»

Как разговаривают с Богом? Батраков говорил с Ним, как со столоначальником, словно составлял объяснительную записку о своей нерадивости, а иначе не получалось. Потому он не верил, что будет услышан. Не верил, вот беда…

Он застывал, когда нить молитвы ускользала, когда слова не нанизывались на эту ниточку, а рассыпались по деревянному полу часовни мелким бисером…

Вошла псаломщица, заворчала, заворочала укоризненные слова. Батраков понял и вспомнил, что в храм нельзя входить с ружьем.

– Простите, матушка… – сказал он, перекрестил лоб и потерянно вздохнул. – С головой у меня что-то не в порядке… Вот увидел, как человек вошел в могилу…

Она пальцами тушила догорающие свечи. Посмотрели один на другого: она с неба – он с земли. Оба были голубоглазыми, но в одних глазах сиял свет – в других сгущалась тьма.

– Вы – артист Батраков… – Сказала псаломщица и выпрямила узкую спину. – Вот вы какой стали… Не изменились. Я еще училась во ВГИКе, а вы уже снимались в кино… Меня зовут Нина…

Она посмотрела на Батракова пронизывающе, он снова обмер, думая: «Уж не было ли у меня чего с ней… А, кобель?»

Он протянул спасительное:

– А-ах, та-а-ак… – И сказал неуместное: – Ноги вот болят… Не знаю прямо… – Потом фальшивое: – По грехам и болезни… Да… – Наконец выровнялся: – Скажите: может живой человек сойти в могилу или это я сошел с ума? Он… Оно на моих глазах… вот только что… – Указал он за спину и на дверь.

– Живой человек всю свою жизнь в могилу сходит. А там… – она кивнула туда же, куда и Батраков. – Там Павел Дмитриевич… – Отвечала чернавка. – Он второе лето здесь летует…

– Лютует, вы сказали?

– Я сказала: летует… Он – бывший военный. Три года, как его дочку, девочку, сбила «тойота» на трассе… Похоронили. Запили вместе с женой. Развелись. Потерялись. А сейчас, он говорит, наступило время разрухи, обрухи, мокрухи и недобрухи… Вот он вырыл тут подкоп к дочкиной могилке и живет-печалуется… Любил, Царствие ей Небесное…

Оба доверчиво перекрестились.

– Так бывает… – кивнул Батраков, сопроводив этот кивок глубоким вздохом облегчения. – Кажется, я его как-то встречал в нашем лесу… Ай-яй-яй!… Подумать только: зачем мы пришли на землю, Боже мой! Вопрос? Вопрос…

– Гамлет… – С неуловимой гримасой неприязни произнесла Нина. – Разумеется. Заходили развлечься – и вот те на! – от ворот поворот. Это казино не для нас. А вы еще играете, Михаил? Я слыхала, вы в девяносто третьем на баррикадах стояли? Такое ими, бесами этими, не прощается…