Пшеничное зерно. Распятый дьявол

Он вышел из хижины, насквозь пропахшей дымом, и побрел по улицам нового, без него отстроенного Табаи. Пыль шлейфом вилась за ним. Ему не хватало воздуху. Новая деревня с ровными и безликими улицами казалась еще одним концлагерем. Будет ли этому конец? Куда же теперь? Дорога незаметно привела его в Рунгей. Индийские лавки перебрались в другое место, в хорошие каменные дома. Электрическое освещение, асфальтированные улицы — все как в большом городе. А из водосточной канавы воняет. Год, наверное, не чистили. Наконец он добрел до африканских лавчонок, оставшихся на прежнем месте. Все они были закрыты. Трава и кусты захватили прежнюю базарную площадь, приступив вплотную к стенам заброшенных хибарок. Стены зияли дырами, двери выломаны, стекла разбиты — кругом развалины. У одной из дверей Гиконьо подобрал треснувшую доску. Буквы на ней выцвели, потеряли крючки и хвостики, и Гиконьо с большим трудом сложил из них слово, некогда красовавшееся на вывеске: «Гостиница». Он заглянул внутрь. Куча земли, черепки глиняной посуды осколки блюдец и стаканов. Он постучал по стене, ковырнул ее острым концом доски — штукатурка, отваливаясь огромными кусками, посыпалась вниз. Казалось, и сама стена вот-вот рухнет на него. Гиконьо выскочил на улицу и опрометью кинулся прочь из населенного одними призраками Рунгея. Он остановился, только когда ноги вынесли его в поле. Позже он узнал, что закрыть африканские лавки распорядилось правительство. Это было наказание жителям холмов. Переведя дыхание, он поплелся по тропе, извивающейся между обнесенных живой изгородью клочков земли, — одновременно с постройками новых деревень англичане затеяли передел земельных участков. Гиконьо не видел всех этих перемен. Он шел, испуганно вздрагивая всякий раз, когда задевал за ветку или куст высокой травы. Взобравшись на вершину холма, он остановился и окинул взором новую деревню: тесно сгрудившиеся хижины, жизнь друг у друга на виду. Голубой дымок, поднимавшийся от крыш, таял в ярком сиянии полуденного солнца. Вчера было по-другому. Дым собирался в одно неподвижное, нависшее над деревней облако. Кроваво-красные лучи закатного солнца, наткнувшись на него, желтели, тускнели и пропадали в серой мгле. Но вчера деревня не казалась ему мрачной. А сегодня даже солнце не красит ее. Куда податься? Может, уехать далеко-далеко… Но куда? Шаги по цементу, плач ребенка и этот полный материнского обожания взгляд — от них никуда не уйдешь.

Внезапно Гиконьо вспомнил, что ему следует доложить о своем прибытии деревенскому старосте. Чрезвычайное положение еще не было отменено, и стоило белому чихнуть, как люди сразу пускались в пляс, — что с того, что музыка эта им давно опостылела. Гиконьо легко отыскал дом старосты. Он стоял во дворе полицейского поста, на шоссе, ведущем из Какуру в город.

Гиконьо распахнул дверь — и замер на пороге, увидев строгое лицо. Насмешница судьба, видно, решила доконать его. Он не верил своим глазам.

— Чего стал, проходи! — Это был голос Каранджи. Горько и непостижимо: Каранджа — староста! Это он сидит за столом и важно хмурит брови. — Кому сказал, проходи! — повторил Каранджа излишне громким голосом.

Гиконьо робко приблизился к столу. Противоречивые мысли копошились у него в голове. Он сел на стул и прикусил нижнюю губу, чтобы болью заглушить боль, не расплакаться. Какие-то голоса нашептывали ему, пронзая мозг и сердце: «О, где же милосердие божье? Будет ли конец унижениям?» Каранджа, его старинный приятель, говорил с Гиконьо так, словно впервые видел его, словно Гиконьо — преступник.

— Постой, постой, — тянул Каранджа-староста, снимая с гвоздя отпечатанный список. — Ты, если не ошибаюсь, Гиконьо, сын… э… Варухиу? — Каранджа поставил галочку на бумаге. Гиконьо наблюдал за ним, низко опустив голову, все крепче впиваясь зубами в губу.

— Слушай внимательно. Ты вернулся к нормальной жизни. Народ здесь мирный, уважает закон. Ты понял? Никаких собраний, никакой болтовни про Ганди, про единство и прочую дребедень. Белый человек останется здесь навеки.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, Гиконьо вскочил и метнулся к двери. Каранджа выждал, пока он добежит до порога, и гаркнул во всю мочь: «Стой!» Гиконьо замер, будто парализованный криком, выжидательно обернулся.

— Куда это ты?

— Сейчас увидишь! — прошипел Гиконьо в ответ и, выставив руки, кинулся обратно к столу, нацеливаясь на горло Каранджи. И вдруг резко остановился, вскрикнув от неожиданности: на него глядел револьвер.

— Сядь, Гиконьо!

И снова он опустился на стул. Сидел и трясся от бессильной ярости. Неужели это не сон? Он плюнул на пол — только так и мог высказать свое презрение.

— Можешь плевать сколько угодно, — заговорил Каранджа, красуясь. Он ликовал. Откинулся в кресле, револьвер положил перед собой. — Только хочется сказать тебе по-дружески: ты должен понять, что к чему. Видишь вон там сторожевую вышку? Одно мое слово — и тебя снова упекут.